Разум

Я пошел взглянуть на счетчик. За месяц этим маленьким радиатором мы нажгли электричества на триста крон. Если прикинуть, сколько набежит за зиму, то, ей-богу, выгоднее топить углем. Да и радиатор не больно-то грел. В комнате было всего восемнадцать градусов. Эх, черт с ним, лишь бы работали электростанции! (Вспомнились уроки политэкономии, когда преподаватель объяснял нам возникновение прибавочной стоимости. Слушая его, я наполнялся к рабочему особым уважением, иным, чем некогда испытывал в детстве: отец ведь был каменщик. Я любил смотреть, как рабочие ходят в каменоломне по щебню — он так и отскакивал от их башмаков. Это единение человека с твердой скалой, раздробленной взрывами мелинита, аммонала и динамита, по которой снуют вагончики, груженные известняком, так завораживало меня, что впоследствии я решил пойти работать на карьер. Но выдержал там две недели, не больше, выполняя норму на тридцать два процента. Положение о «совокупном рабочем» в «Капитале» и политэкономии всегда навевало мне мысли о том времени, когда я восхищался святыми и их аскетизмом. Как метко сравнивается там высасывание прибавочной стоимости с высасыванием крови вампиром! Вампиров я всегда боялся. Но теперь вижу, что даже такая наука, как политэкономия, не может обойтись без мифологии. В мифологии всегда найдется нечто впечатляющее, пригодное для сравнений.)

Приятно было сознавать, что я уже закончил работу над сценарием, что у меня теперь будут деньги и какое-то время не придется думать о них — где-то в глубине души жил страх перед новой работой. О чем я еще могу написать?

С одной стороны, просто не пишется, я ленив и раздавлен, а с другой — ума не приложу, какой еще идеей смогу потрясти сценарный отдел?

Одно ясно: суперфильм сделать в Словакии невозможно — нет средств. Но даже это не самое главное. А вот где найти, к примеру, пустыню, тайгу или море? Снять фильм о море вообще нереально, хотя в той же Польше море к вашим услугам. Разве что совместное производство — спасение для нас, но и это вещь сложная. Какой-нибудь экстра-детектив и то не напишешь — у нас нет пройдошливых преступников. Воруют по-тихому в магазинах, на стройках и прочих местах, но такой преступник никому не помеха, и, если бы его поимка обошлась слишком дорого, получился бы явно нереалистический фильм. Таких преступников, как правило, накрывает обычная ревизионная комиссия — доведись вам увидеть ее всем скопом сидящей в трамвае, вы наверняка бы решили, что перед вами садоводы-любители, отправившиеся проведать свой хрен в Якубове. В каком из наших фильмов мог бы играть такой Бельмондо? Пожалуй, лучше всего написать сказку… но ведь и это влетит в копеечку. Потребуются всякие трюки, чары, а киносъемочные штабы неохотно клюют на эту удочку. Остается чистая комедия. Это сравнительно новый жанр, в Словакии мало распространенный, принимаемый даже с опаской. Будто словакам не дано смеяться.

Да, прикинув все это мысленно, я с тоской подумал о будущих месяцах работы на студии, где я числюсь штатным сценаристом. Даже эти двадцать тысяч меня не очень-то утешали.

Жена вернулась из магазинов, так ничем и не разжившись. Пожаловалась, что в автобусе ехала на кривом сиденье. Потом, вглядевшись в меня, заметила, что я скучаю. (Ох, не надо было вылезать из постели!) Сообщила, что ее отец спрашивал, сколько за месяц сжирают наши собаки и не собираюсь ли я в этом смысле что-то придумать, так как их жратва сильно бьет по карману.

С болью припомнилось, как два года назад я вот так же поддался на провокации злыдней соседей, на чем свет клявших мою сучку Ирис, и как однажды утром — 14 апреля 1978 года — решил ее убить. Я выкопал яму и ударил ее топором по голове. Ирис не могла понять, что происходит. Она взвыла и бросилась от меня с размозженным черепом, обагряя землю кровью. Бедняга, она была так перепугана и несчастна, что в оторопи снова вернулась ко мне. Я видел, что рана ее слишком глубока и что уже никогда не быть ей здоровой собакой. Я ударил Ирис еще несколько раз острием и, бросив в яму, стал закапывать, обливаясь слезами. Долгими месяцами я не мог очувствоваться, жаловался каждому встречному — эта чудесная зверюга не выходила у меня из головы, Я даже пить перестал, а двух ее сыновей с любовью потом обихаживал. И хоть у черного Уру оказалась эпилепсия, я все равно оставил его жить. Несчастная Ирис, как она любила меня! В свои сорок я осознал, что убийство — чудовищный проступок и что наказание для убийцы есть не что иное, как искупление — если в убийце осталась еще хоть капля человеческого, А иначе ему и жизнь не в жизнь. Нет большего преступника, чем тот, кто принуждает людей убивать, ибо в ближнем своем он прежде всего убивает совесть.

Нет, теперь уже ничьи уговоры на меня не подействуют: собаки — мои самые преданные друзья, никого больше я так не люблю и никто больше так не любит меня.