Разум и природа

А  что-либо включало все то, что каждое из этих существ по-своему знает – например, «как приобрести форму с симметрией пятого порядка», «как выжить в условиях лесного пожара», «как расти, сохраняя свою форму», «как учиться», «как писать конституцию», «как изобрести и водить автомобиль», «как считать до семи», и т.д. Это удивительные существа; то, что они знают и умеют, кажется чуть ли не волшебством!

А главное, я включил в этот список «как эволюционировать», поскольку предполагал, что эволюция и обучение должны подчиняться одним и тем же формальным закономерностям – так называемым законам. Как видите, я начал применять идеи  «Школьника» для осмысления природы не только нашего собственного знания, но  знания в более широком смысле, объединяющего в единое целое морских звезд, анемоны, леса мамонтовых деревьев и человеческие комитеты.

Мои две отдельные рукописи начали превращаться в единую книгу, поскольку существует единое знание, объединяющее эволюцию и человеческие  сообщества, хотя столь умным существам, как мы с вами, могут показаться глупыми какие-то комитеты и нации.

Я вышел за пределы той области, которая, как иногда думают, ограничивается человеческим телом. Иначе говоря, в ходе работы над книгой я начал представлять себе разум, как отражение обширных и многочисленных сторон мира, лежащих вне мыслящего субъекта.

Я увидел, что природа вовсе не отражает самые грубые, простые, животные и примитивные свойства человеческого вида. Напротив, природа отражается в самых сложных, эстетически совершенных и изящных хитросплетениях человеческих свойств. Там, в «природе», за оборотной стороной зеркала я нашел не собственную жадность и целенаправленность, не так называемые «животные инстинкты». Напротив, я увидел там корни человеческой симметрии, красоты и уродства, эстетики, самOй жизненности человека, и в какой-то степени – даже мудрости. Человеческая мудрость, красота тела и даже стремление изготовлять прекрасные вещи точно так же «животны», как и жестокость. В конце концов, само слово «животное» означает «наделенное душой или духом (animus) [Английское слово animal (животное) происходит от латинского animus, означающего «душа», «дух». – Прим. перев.]».

Поэтому на вопрос (Экклезиаста) Псалмопевца «Господи, чтO есть человек?» вряд ли можно ответить, используя в качестве основных предпосылок теории, исходящие из крайне анималистской и неадекватной психологии.

Я никогда не мог принять начала книги Бытия: «Вначале земля была бесформенна и пуста». Эта исходная  tabula rasa поставила бы перед термодинамикой труднейшую задачу на ближайший миллиард лет. Может быть, земля никогда не была  tabula rasa, как не является ею человеческая зигота – оплодотворенное яйцо.

У меня возникла мысль, что устаревшие, но все еще общепринятые представления эпистемологии – особенно эпистемологии человека – отражают представления устаревшей физики и любопытным образом контрастируют с тем, как мало мы, по-видимому, знаем о живых существах. Дело выглядело так, как будто представители нашего человеческого вида считаются совершенно уникальными и совершенно материалистичными, в отличие от всего остального живого мира, который имеет обобщенный (а не уникальный) характер и духовен (а не материалистичен).

Может показаться, что в эволюции культуры существует что-то вроде закона Грешэма, согласно которому упрощенные идеи должны всегда вытеснять утонченные, а грубое и отвратительное должно вытеснять прекрасное [В экономике законом Грешема называется тенденция менее ценного вида денег вытеснять из обращения более ценный, потому что более ценные деньги припрятываются. – Прим. перев.]. Но прекрасное, несмотря ни на что, существует!

У меня возникло впечатление, что по сравнению с картиной человеческого духа, как ее изображает в наше время ортодоксальный материализм и в значительной степени ортодоксальная религия, любая организованная материя (а я не знаю, что такое неорганизованная материя, если таковая существует) устроена более мудро и сложно, даже если это такая простая система связей, как паровой двигатель с регулятором.

В какой-то форме эти идеи начали возникать у меня еще в детстве. Но я начну с двух случаев, когда мне пришлось их высказать. В 50-х годах передо мной стояли две педагогические задачи. Я вел занятия с ординаторами психиатрической больницы Администрации Ветеранов в Пало Альто и с молодыми битниками в калифорнийской школе изящных искусств в Сан-Франциско. Я расскажу вам, как начались эти два курса, как я искал подходы к этим двум столь различным аудиториям. Если вы сопоставите эти две лекции, то поймете, чтO я имею в виду.

Психиатров я озадачил небольшим списком экзаменационных вопросов, на которые они должны были уметь ответить к концу моего курса. В вопросе 1 предлагалось дать краткие определения (а) «таинства» и (б) «энтропии».