Разведчики

Оказывается, дядя Чередников из-за срочности задания решил на этот раз рискнуть. А расчёт у него был такой: незаметно приблизиться к вражеским окопам, нарочно дать себя обнаружить и упасть до выстрелов. Притвориться мёртвым и ждать, пока с темнотой кто-нибудь из фашистов не направится за его телом. И вот на этого-то и напасть и взять его в «языки».

— Я с ними третью войну дерусь. Повадки их известны. Нипочём им не стерпеть, чтобы труп не обшарить. Часишки там, или портсигар, или кошелёк — это им очень интересно, — пояснил он потом товарищам.

После этого случая сам генерал, командир дивизии, которому Чередников очень угодил «языком», вручил ему сразу за прошлые дела медаль «За отвагу», а за это — орден Красной Звезды.

Ох, и праздник же был в роте! Хватив в этот день сверх положенной фронтовой нормы, молчаливый и неразговорчивый дядя Чередников расчувствовался, вернул Валентину Уткину заветный кисет с наказом не драть носа перед старым служивым, а потом принялся рассказывать товарищам, как совсем ещё желторотым новобранцем участвовал он в наступлении в 1916 году, как бежали тогда немцы под русскими ударами по Галиции и как вызвался он, Чередников, с партией лазутчиков проникнуть во вражеский тыл. Собственноручно взял он тогда в плен, обезоружил и привёл к своим австрийского капитана и получил за это свою первую боевую награду — Георгиевский крест.

Рассказал он ещё, как бежали немцы от Красной Армии на Украину в 1918 году и как гнали их тогда красные полки, наступая им на пятки. С группой разведчиков опять ходил тогда Чередников во вражеский тыл. Разведчики отбили у них штабные повозки, полковую кассу и автомашину с рождественскими подарками, захватили важные документы. И за это сам военком полка подарил Чередникову серебряные часы.

Старый разведчик вытащил из кармана эти большие, толстые часы, на крышке которых были выгравированы две скрещённые винтовки и надпись: «За отменную храбрость, отвагу и усердие».

Часы старого разведчика ходили по рукам, и когда они вернулись к хозяину, тот задумчиво посмотрел на циферблат:

— Ох, и ходко они тогда сыпали от нас, ребята! Аллюром три креста. И теперь побегут, скоро побегут, уж вы верьте дяде Чередникову! Потому, тогда мы были кто? Какие мы были? А теперь кто? Какие мы теперь, я вас спрашиваю? Тогда-то до Берлина мы за ними не добежали, сил не хватило. А теперь, ребята, будьте ласковы, без того, чтобы трубку вот эту об какое-никакое берлинское пожарище не раскурить, домой не вернусь. Может, думаете, хвастаю? Ну, попробуй, скажи кто, что хвастаю!

И никто этого не сказал, хотя говорил это дядя Чередников, старый русский солдат, когда войска наши ещё штурмовали Великие Луки и до Берлина было далековато.

САПЕР НИКОЛАЙ ХАРИТОНОВ

Пускали третью турбину гидроэлектростанции на широкой и тихой Даугаве, привольно катившей свои воды в низких травянистых берегах через поля и леса Латвии. Для маленькой молодой советской республики завершение этой стройки было настоящим народным торжеством. Города и сёла прислали на него свои делегации. Съехалось республиканское начальство. Наступало самое торжественное мгновение. Инженер-латыш, высокий, костистый, с белёсой головой и умным грубоватым крестьянским лицом, положил руку на рубильник, чтобы включить ток новой турбины в сеть. В огромном светлом зале наступила тишина, нарушаемая лишь напряжённым пением машин и сухим тиканьем стенных часов. В этот момент мне бросилось вдруг в глаза будничное озабоченное лицо, показавшееся почему-то очень знакомым.

Невысокий человек в военной гимнастёрке без погон, в стареньких армейских шароварах, заправленных в поношенные, но до блеска начищенные кирзовые сапоги, стоял поодаль от гостей и хозяев и, не то машинально, не то чтобы скрыть волнение, рукой обтирал и без того сияющий кожух новой машины.

Ну да, я где-то уже видел это сухое, угловатое лицо, некрасивое, но и не обыденное, изборождённое глубокими, крупными морщинами. Знакомо было не столько лицо, сколько руки этого человека, небольшие, но широкие и сильные, с короткими подвижными пальцами, уверенные и искусные рабочие руки, вот и теперь, в момент наивысшего торжества строителей, шарившие по блестящему металлическому кожуху.

Где мы с ним встречались?

На аккуратно выглаженной гимнастёрке среди других наград — ленточки двух орденов Славы. Значит, воевал он солдатом. Чёрно-изумрудная ленточка за взятие Кенигсберга указывала, что воевал он в этих местах — стало быть, на Прибалтийском, а до этого, возможно, на Калининском фронте. Видимо, там и встречались. Но когда, где? С тех пор прошло около пяти лет.

Из-под русых бровей узенькие серые глаза его смотрели умно и остро. И эти глаза, их беспокойный, зоркий взгляд тоже были знакомы. Я тихонько спросил у одного из строителей, кто это. Тот удивлённо оглянулся:

— Не знаете? Это ж Николай Харитонов, знаменитый человек, один из лучших бригадиров.