Разведена и очень опасна

— Привыкли уже. Он гей пассивный. Губы накрасит, бусы наденет, пуговицы на рыжей волосатой груди расстегнет и давай перед механизаторами задом вилять. Наши мужики привыкли, внимания не обращают. Бывает, кто со злости ему пинка даст, а кто спьяну его по этой самой заднице и погладит. Человек все-таки, хоть и с отклонениями. Теперь, когда он совсем не у дел, осталось только наших трактористов соблазнять.

К калитке подошел здоровенный детина колхозной национальности с рыжей бородой и помятым лицом. Он действительно выглядел намного старше своих пятидесяти. Я обратила внимание на его накрашенные губы и слегка улыбнулась.

— Юр, что так долго?! — поругала его баба Глаша.

— Я заметки писал для «Сельских вестей», — деловито объяснил спившийся горе-журналист Стройков и направился к своему грузовику.

— Кому ты писал, если твои заметки никому не нужны?

— Я прославиться хотел.

— Завидуешь, значит?.

— Завидую, — не скрывал своих чувств Стройков. — Я раньше рубрику вел «Наши люди в Москве». Вот сейчас что-нибудь интересное напишу и опять буду ее вести.

— Что это за название такое придурковатое? Наши люди на селе, а те, кто в Москве, уже давно не наши люди, а москвичи, — поправила Стройкова Глаша. — Улавливаешь разницу?

— А чем такие люди лучше меня?!

— Тем, что у них крылья есть, а ты чурбан бескрылый, и от зависти с тебя желчь брызжет. Таких людей уважать нужно, они смогли вырваться, изменить свою жизнь и достигнуть того, что тебе даже во сне не приснится. Пользуешься тем, что тебе никогда не дотянуться до них, и обливаешь всех грязью. Благо, сынок, что ты не в Москве, а то бы тебе, ой, как по рукам досталось, да и не только по рукам, но и по заднице твоей развратной, которую ты при любом удобном случае подставляешь. Смотри, сынок, с огнем играешь, а то пробьет час, разозлишь какую-нибудь звезду и без задницы своей, точно, останешься. Нечего тебе для дальнейшей работы подставлять будет.

— И все же я не могу успокоиться. Я целыми днями жизнь звездных людей изучаю и думаю, где бы в них изъяны найти и как бы для них хоть маленькую гадость сделать.

— Юр, да кому ж твои пакости-то нужны? Публичные люди привыкли к своей публичности, и им на твои дешевые заметки наплевать. Их и так различными статьями донимают и от этого они еще больше толстокожими становятся и вообще ни на что не реагируют.

— Зато я стану знаменитым и денег заработаю, — мечтательно произнес Стройков. — Почему одним все, а другим ничего?! Ненавижу я этих звезд! Чем я хуже их?!

— Юр, ну куда тебе с такой неудачной внешностью знаменитым быть? Ты бы забыл про свою идею и огород копать начал. Все люди уже землю разделывают, а ты все заметки строчишь про известных людей, все думаешь, как нагадить. Гаденышем в этом возрасте нехорошо, Юра, быть.

— А я и в семьдесят буду гадить, — заржал рыжий безобразный великовозрастный детина. — Ну что, Глаша, я с собой могу поделать, если я по жизни гаденыш. Раньше был совсем маленьким, а теперь немного подрос, — вновь дико заржал Стройков. — Почему в жизни такая несправедливость?! Почему кто-то из нашего села уехал и стал звездой?! За какие заслуги?! Почему я, журналист из «Сельских вестей» Юра Стройков, навсегда остался журналистом из «Сельских вестей»?! Я ведь для нужных людей и на ласки никогда не скупился…

— Потому что люди, которые стали известными, заработали себе славу непосильным, кропотливым трудом и талантом! И знай, настоящим талантливым людям в этой жизни можно простить все за их талант. А ты, Юра, мало того, что личиком рыжим не вышел и талантом никогда особенным не отличался, так еще не тем местом попытался свою никчемную карьеру двигать. Ты давай лучше смирись со своей участью, забудь про известных и великих, потому, что твои заметки ничего, кроме приступа смеха и стыда за тебя, как несостоявшуюся личность, копающуюся в грязи своим рыжим пятаком, не вызывают. А грязь эту создали и придумали точно такие же журналюги, как ты, только намного повыше рангом. С завтрашнего дня бери лопату и начинай заниматься посевными. В деревне работы непочатый край. Ты ведь всю жизнь гаденышем был, так постарайся хоть свой остаток жизни прожить более достойно, чтобы не пакостить и не гадить.

Я с этим сам разберусь… — Бывший горе-журналист Стройков достал из кармана платок и смачно высморкался. Я не смогла сдержать своего отвращения и отвернулась.

— А губы-то зачем накрасил?

— Затем, что я мужчина одинокий и мне ничто человеческое не чуждо.

— Смотри, осторожно! В городе нынче заразы много всякой!

— Где наша не пропадала! Я ж с кем попало не знакомлюсь, а только с людьми, имеющими отношение к средствам массовой информации.

Глаша покачала головой и произнесла себе поднос:

— В семье не без урода, и в нашей деревне тоже.

Спившийся журналист-неудачник Стройков завел мотор, и я тут же села в машину. Глаша заплакала и перекрестила меня.

— Глаша, не плачь, все будет хорошо, — пыталась я успокоить старушку и сама заревела навзрыд.

— Да хранит тебя Бог! Только дал бы тебе силы вынести все, что легло на твои хрупкие плечи. Возвращайся, дочка. Буду ждать.