Разведка боем

Ленин торопливо и невнятно бубнил с трибуны о назревшей необходимости «хорошенько перетряхнуть ЦК РКП», «бороться с идейным разбродом и с нездоровыми элементами в партии, которые погубят партию скорее и вернее, чем капиталисты Антанты, эсеры и белогвардейцы», что текущий момент «требует от всех больше дисциплины, больше выдержки, больше твердости. Если мы выкинем из ЦК и из партии несколько сот или несколько тысяч полностью разложившихся «товарищей», партия не только не ослабнет, она окрепнет…».

Зал ничего не понимал, в президиуме началось шевеление и нечто вроде ропота. Особенно засуетились члены Политбюро и Секретариата. Ничего подобного они не ожидали, не обсуждали и не санкционировали. Да вдобавок, осмотревшись, каждый из них наконец заметил, что ряды бархатных кресел зияют слишком уж заметными проплешинами и маловато среди делегатов знакомых лиц.

Ленин же словно ничего не замечал. Увлекшись собственным красноречием и омываемый накатывающимися из партера и амфитеатра волнами разнонаправленных эмоций (возможно, он был от рождения энергетическим вампиром?), Предсовнаркома безостановочно перемещался по просцениуму, то засовывая руки в карманы брюк, то зацепляя пальцы за вырезы черного жилета. Его, что называется, несло.

Непонятно как (у него это получалось здорово), Ильич сменил пластинку, и делегаты вдруг сообразили, что говорит он совершенно о другом. О необходимости мирной передышки в стране, которая совершенно истощена и измучена непрерывной шестилетней войной, о тяжелейшем положении с продовольствием и топливом, о хозяйственной разрухе, крестьянских бунтах, моральной деградации пролетариата, который оказался совершенно не готов к своей исторической миссии, и даже вообще не пролетариат, а черт знает что. А также и о еще более неприятных вещах в государственной и внутрипартийной жизни. Выходило так, что вроде и успехи накануне трехлетия Октября неоспоримы, и в то же время РСФСР стоит на пороге неминуемой катастрофы. В этом Ленин обвинял сразу всех – Антанту, белогвардейцев, пронизанных мелкобуржуазным духом крестьян, рабочих, забывших о классовых интересах, пробравшихся в партию классовых врагов и оппортунистов, впавших в комчванство руководителей, бездарных красных полководцев и деморализованных красноармейцев.

Звучали убийственные характеристики членам ЦК и Политбюро, очень похожие по смыслу и духу на те, что он изобразил в своем предсмертном «Письме к съезду».

И сидящим в зале становилось даже непонятно, кто они здесь есть – делегаты высшего органа большевистской партии или сидящая на скамье подсудимых банда преступников и мародеров.

Впечатление усиливали стоящие у всех входов и выходов, на ярусах и в ложах вооруженные винтовками и револьверами красноармейцы в щеголеватой новенькой форме (изготовленной по эскизам Васнецова для царских гвардейских полков), в надраенных по-старорежимному хромовых сапогах. Даже в ватерклозет делегатам можно было пройти только сквозь строй расставленных через каждые десять метров часовых, следящих напряженными тяжелыми взглядами за каждым их движением. О том, чтобы подойти к телефону или, упаси бог, свернуть с предписанного маршрута в один из многочисленных полутемных коридоров, не могло быть и речи.

Мотивировалось все это необходимостью предотвращения терактов и провокаций. После злодейского убийства Дзержинского и разоблачения свившего змеиное гнездо в самом сердце партии клубка скорпионов и ехидн такое объяснение казалось правдоподобным.

Дождавшись окончания ленинской речи, Троцкий, не теряя темпа, вскочил и, перемежая свою речь посулами и угрозами, начал один за другим ставить на голосование «организационные вопросы», умело пресекая попытки возразить с места или взять слово «к порядку ведения».

Через час все было кончено. Замороченный ленинской речью и агрессивным красноречием Троцкого съезд открытым голосованием принял все резолюции по кадровым перестановкам в ЦК и Политбюро. Теперь можно было разрешить и прения…

После второго перерыва из-за кулис прошмыгнул на сцену адъютант и положил перед Троцким четвертушку бумаги.

«Прошу тов. Ленина и Троцкого немедленно приехать в Кремль по делу, не терпящему ни малейшего отлагательства. Менжинский».

– Что это значит? Разве Менжинский не на съезде? – удивился Ленин, которому Троцкий передвинул по красному сукну странную записку.

– Был на съезде. Очевидно, вызвали. Так едем?

– А по телефону нельзя узнать? – недовольно пожевал губами Владимир Ильич. Оставлять без присмотра постепенно опомнившихся и начавших задавать неудобные вопросы делегатов ему очень не хотелось. Мало ли что они тут нарешают. Он не забыл Седьмой съезд, где ему едва-едва удалось протащить резолюцию о заключении Брестского мира.

Троцкий вышел позвонить. Вернулся встревоженный.

– Надо ехать, Владимир Ильич. Прямо сейчас. А съезд пусть Фрунзе ведет. Я ему скажу, чтобы переключился на чисто военные вопросы и немедленно лишал слова, если начнут болтать лишнее, пока мы не вернемся. Не думаю, что надолго отлучаемся…