Разведка боем

Люди – так ощущал витающую над расположением корниловцев ауру Берестин, – которые явно, решительно обрекли себя на смерть, давно разочаровавшись в жизни. Неизвестно, остались ли среди них те, кто плакал в восемнадцатом году над гробом генерала Корнилова, ужасался охватившему обе сражающиеся стороны кровавому озверению, стрелялся от бессмысленности происходящего, искал достойный выход из безвыходной ситуации… Алексею казалось, что вряд ли. Этим – уже все равно. Они будут сражаться с десяти-, стократно превосходящим противником, даже не надеясь на победу. Судьба против них? Отечеству и богу не нужен их подвиг? Тем хуже. Есть какая-то извращенная радость – назло Року погибнуть за безнадежно проигранное дело. Последние оставшиеся у них ценности – сознание своего боевого мастерства, спокойный фатализм, чувство фронтового товарищества и желание уничтожать врага, пока остаются силы и патроны в подсумках. Больше ничего – ни надежды уцелеть, ни планов на мирную жизнь, ни страха ранения и смерти.

Жутко… И вот что еще заметил Алексей, пройдя весь лагерь насквозь. Его словно бы никто вообще не воспринял как живого человека. Как будто бы и не было его здесь. Он останавливался возле офицерских бивуаков, слушал их разговоры и песни, даже задавал кому-то вопросы, они на них отвечали – и тут же переставали видеть и помнить нежданного гостя.

Берестин вернулся к машинам, где ждал его закончивший раздачу оружия Шульгин. В небольшой ложбинке на склоне холма он разложил у задних колес «урала» вынутые из кабины сиденья, открыл консервы, нарезал хлеб и помидоры. В дорожном холодильнике, кроме водки и пива, у него были припасены несколько бутылок «Боржоми», и Алексей долго и жадно пил ледяную пузырящуюся воду.

Небо на западе еще отсвечивало нежным зеленовато-розовым тоном, сильно пахло пылью, полынью, дымом костров и откуда-то, наверное с недалеких населенных хуторов, коровьим навозом.

– А где Слащев? – спросил Шульгин, когда Алексей отбросил в траву пустую бутылку и вытер губы, стряхнул капли воды с подбородка.

– Поехал на левый фланг. Обещал через час-полтора вернуться.

– Ну и как твои впечатления? – Шульгина, очевидно, занимали сейчас те же мысли, что и Берестина.

– Ты о Якове или вообще?

– Вообще.

– Если вообще, то Каховку мы завтра возьмем. И отбросим противника километров на пятьдесят, если не дальше. – Он непроизвольно избегал употреблять термины «красные», «большевики» и им подобные, словно переводя тем самым стоящую перед ним задачу в некую абстрактно-теоретическую плоскость.

– Что касается остального… – Берестин передернул плечами. – Бойцы они, конечно, запредельные. Я марковской памятью кое-что помню. Как такие же, как эти, двумя ротами сутки держали кубанскую переправу против нашей дивизии, притом неоднократно переходя в штыковые контратаки. Такой ерунды, как в кино, чтобы парадными колоннами на пушки и пулеметы переть, себе не позволяли. Так то же чужая память, а сейчас я наяву посмотрел. Что они после войны делать будут?

– Да, может, и ничего особенно. Дальше в армии служить, водку пить, в карты играть. Если победят – чего им горевать? Спасители отечества. Вьетнамские и афганские синдромы обычно после проигранных войн проявляются. Ты когда-нибудь слышал, чтобы у евреев после их войны что-то такое случалось?

– То шестидневная, а то шестилетняя…

– Брось. – Шульгин плеснул в серебряные стаканы водку. – Солнце село, теперь и выпить можно. Что касается евреев, так они тоже больше тридцати лет воюют, и весьма успешно. Четыре миллиона против ста миллионов окрестных мусульман. И нормально себя чувствуют. Но я не об этом. Ты со Слащевым обо всем договорился?

– Обо всем. Будешь при нем находиться, связь обеспечивать и следить, чтобы никакой самодеятельности…

– Нормально. Комендантский взвод при мне имеется, БТР с пулеметами тоже. И еще полмашины водки. Будет чем боевой порыв поддержать.

– Лишь бы у тебя получилось, – дословно повторил он пожелание Слащева. Берестину отвечать не хотелось, вообще не хотелось говорить ни о чем накануне решающего всю кампанию и вообще дальнейший ход здешней истории сражения. Вечер был хорош, воздух тих, на небе загорелись первые звезды, с корниловского бивуака донеслась негромкая песня. Голос певца звучал чисто, но слов было не разобрать.

– Ты вздремнуть не хочешь? – угадал его настроение Шульгин. – Еще всю ночь крутиться, и день будет долгим.

– Не тянет. Разлей еще грамм по сто. Так посидим, расслабимся. Похожая ночь вспоминается, на целине. Я еще курсантом был. С одной девчонкой тоже так вот на кургане сидели.

– Ну и? – с интересом спросил Шульгин.

– Ну и ничего. «Киндзмараули» из горлышка пили. Его там в сельпо навалом было, и никто не брал.

Простившись с Сашкой и генералами, Берестин проехал более пятидесяти километров на юг, вывел свою колонну в заранее намеченном месте на берег Днепра. Грузовики оставили здесь, а четырьмя БТРами за три рейса на правобережье переправились сто человек рейнджеров с необходимым снаряжением.