Разведка была всегда...

Впрочем, как бы ни неприятны были разговоры, Алехан подозревал, что дело может ими не ограничиться. «Прошу и того мне не причесть в вину, — писал он Екатерине, — буде я по обстоятельству дела принуждён буду, для спасения моей жизни, и команду оставя, уехать в Росию и упасть ко священным стопам Вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов по мне младшему, какой здесь на лицо будет. Да я должен буду и своих в оном случае обманывать и никому предстоящей мне опасности не показывать. Я всего больше опасаюсь езуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней преданности...» Лунинский считал, что Алехан просто набивал себе цену, чуть ли не блефовал. «Balafre ловко окружил свой лик ореолом, — писал он, — и при сиянии этого блеска спасал колеблющуюся династию Орловых... Он готовил императрицу к неуверенности... В этом вероломстве (? — Авт.), как и вообще в поступке со своей жертвой... виден «человек со шрамом», этот гвардеец, что объявлял народу о государственном заговоре перед Казанским собором, а затем в Ропше удушил Петра III, что ломал подковы у маркизы Падули, что, благодаря чуду, украсившись чужими перьями, приписал себе чесменскую победу. Теперь он хотел перехитрить царицу... возвратиться в столицу и произвести там реставрацию фамильной позиции...»

Спору нет, в поведении Орлова было не без наигрыша, не без преувеличения опасностей преодолённых и ожидаемых. И когда он отправлял донесение императрице «вчерне», оправдываясь боязнью, как бы «дела не проведали и не захватили где ни буть курьера моево со всеми бумагами», это, может быть, была попытка дать почувствовать императрице, каково ему тут приходится. Он деликатно обращал внимание Екатерины на неблагоприятную для него, как он с прискорбием чувствует, нравственную атмосферу, складывающуся при дворе её величества. «...Я принуждён был её («Елизавету». — Авт.) подарить своим портретом, который она при себе имеет, а естли захотят и в Роси[и] мне недоброходствовать, то могут по етому придратся ко мне, когда захотят». Он намекал, что не может отделаться от ощущения, будто кто-то на него куда-то доносит и клевещет. «Я несколько сумнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь; только видел многие французские письма без подписи имя, а рука кажется мне знакомая». И далее: «Я со всеподданическою моею рабскою должностью, чтоб повеленьи Вашего величества исполнить, употребив всевозможные мои силы и стараньи, и щестливым теперь зделался, что мог я оную злодейку захватить. Я почитаю за должность всё Вам доносить так, как перед Богом, и мыслей моих не таить... Желал бы я, всемилостивейшая государыня, чтоб усердию моему, которое я к освящённой Вашего императорского величества имею, соответствовали мои душевные и телесные силы: тогда б я считал себя щестливым и достойным тех милостей, каковые Ваше величество щедро на меня изливаете, а теперь оные принимаю яко недостойной, а из единого Вашего великодушия и особливой милости ко мне... Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я теперь, находясь вне отчества, в здешних местах, опасаться должен, чтоб не быть от сообщников сей злодейки застрелену или окармлену...» Нажим постоянно чувствуется и в содержании донесений, и, как уже говорилось, в самом тоне, в немилосердном переслащивании изъявлений «всеглубочайше рабской и непоколебимой преданности».

Однако о каком вероломстве может тут идти речь? Кого предал Алехан, кому изменил? Ведь с самого начала он выполнял задание, которое ему дала непосредственно императрица, выполнял свой долг подданного. Вопрос: «Ловить или не ловить?» — перед ним не стоял. Да и все основания для настороженности в связи с деятельностью неожиданно объявившейся «дочери» Елизаветы Петровны у русского двора были. Только-только закончилась кровопролитная война. Ещё догорали последние очаги грандиозного восстания. И вдруг в районе дислокации русского флота появляется авантюристка, которая пытается склонить к измене командующего и повлиять на европейское общественное мнение. Безусловно, деятельность «Елизаветы Второй» необходимо было пресечь. Речь можно вести лишь о том, все ли средства хороши для достижения цели. Конечно, с этической точки зрения — не все. Но при оценке поступков героев этой истории необходимо учитывать и психологию «галантного века» с его склонностью к мистификациям, «машкерадам» и рискованным комбинациям всякого рода пиратских и амурных приключений. Века, породившего целую когорту знаменитых авантюристов не где-нибудь, а в добропорядочной, высоконравственной, просвещённой Европе. Нужно помнить также, что Алехан действовал как контрразведчик, а в разведке критерии морально допустимого всегда были предельно широкими.