Разведка была всегда...

Появившись в 1772 г. из мрака неизвестности прямо в Париже, центре европейской культуры, галантности, блеска, лоска, мод и т. п., госпожа Франк-Шелль-де Тремуйль «и прочая, и прочая, и прочая» быстро, можно сказать почти мгновенно, расположила к себе, очаровала, покорила, заставила потерять голову едва ли не всё окружавшее её мужское общество. Кавалеры, удостоенные чести быть у неё принятыми, разделялись на три группы. Одни уже отлюбили или были отвергнуты и молча вздыхали, другие были влюблены сейчас и надеялись, иногда не беспочвенно, третьи вот-вот должны были влюбиться. В этой компании были и римский доктор Салицетти, и влиятельный «старый чудак» де Марин, и финансовый посредник «княжны» Шенк, и придворный маршал князя Лимбург-Штирумского граф Рошфор-Валькурт, и великий гетман литовский Михаил Огинский. Да, впрочем, нет смысла перечислять. Как говорил будущий самый верный поклонник (а, скажем наудачу!) Али Эметте, пинский чиновник («консилярий») Михаил Доманский (Доманьский), «все без исключения обоготворяли даму его сердца».

И было за что. Прежде всего, «дама» была красива. Фельдмаршал князь Голицын так описывал её в донесении Екатерине 31 мая 1775 года: «Впрочем, росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет чёрные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый с горбом, почему и походит она лицом на италиянку». Алехан, видевший «Елизавету Вторую» годом раньше, сообщал тому же адресату 14 февраля: «Оная ж женщина росту небольшого (как видно, с чьей колокольни судить; а особенно если с колокольни, — Лет.), тела очень Сухова (опять у Алехана — крайняя степень; сказывается русский народный вкус, — Авт.), лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом тёмно-карие и косы, брови тёмно-русые, а на лице есть и веснушки». Конечно, под такими «инквизиторскими» взглядами красота вянет и оборачивается чуть ли не уродством. Чтобы оживить её, нужно пересесть с прокурорского кресла на канапе в гостиной или скамейку в дворцовом парке. Как это сделал, например, ксёндз Глембоцкий, писавший: «Она очень хорошо сотворена Богом, и если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами». Другим, однако, раскосые глаза не мешали. И тот же доктор Салицетти восхвалял природную красоту графини Пиннеберг «словами, полными восторга и восхищения». В чём с ним был совершенно солидарен и польский министр-резидент в Ватикане ксёндз д’Античи. Острый глаз Лунинского отметил, что у княжны Волдомира лицо было «белое, молочного цвета, окрашенное часто румянцем» (это противоречит описанию Орлова); что, как и у всякого тронутого болезнью человека, на этом лице «отпечатывались душевные движения и желания, необычайно выразительно обозначаясь оживлением или мертвенностью, строгостью или бледностью»; что у неё были энергичные, резкие движения, а от всей «фигуры шли чары, шла поэзия угасавшей души». Наверное, профессор воспользовался какими-то архивными тайниками, в которые не пожелал допустить читателей. Иначе придётся признать за ним дар прозорливости...

С красотой мадемуазель де Тремуйль соединяла высокую образованность, интеллигентность, разнообразные таланты и безупречные манеры, быстрый и наблюдательный ум, самообладание, наконец, ту оригинальность поведения и поступков, без которой любой красавице не будет доставать изюминки. «Свойства она чувствительного, вспыльчивого, — докладывал Голицын Екатерине, — разума и понятия острого, имеет многие знания, по-французски и по-немецки говорит она совершенно, с чистым обоих произношением и объявляет, что она вояжируя по разным нациям, испытала великую в себе способность к скорому изучению языков, спознав в короткое время английский и италиянский, а живучи в Персии, учила арабский и персидский языки». Алехан: «Говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-италиянски, разумеет по-аглицки; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит».

Ну, положим, насчёт восточных языков госпожа Азова явно себя перехвалила Когда князь Голицын предложил ей перевести на персидский и арабский продиктованную им фразу, она начертала пять строчек такими значками, в которых приглашённые эксперты вообще отказались признать какой-либо из известных в мире алфавитов. В этом отношении «последняя из дома Романовых» действительно имела право называться сестрой Пугачёва. Когда казаки попросили «надёжу» потешить их немецким письмом его собственной, государевой руки, восьмой или девятый «Пётр Фёдорович III» отнюдь не смутился и продемонстрировал... На упрёк огорчённого фельдмаршала в надувательстве «Елизавета» тоже отвечала не опусканием глаз, а прозрачным намёком на квалификацию экспертов. Но, конечно, знания языков у неё от этого не прибавилось. Не подтвердилось и предположение Орлова относительно польского, что, естественно, никак не умаляло её действительно высокой и разносторонней общей культуры, которой могли позавидовать очень многие современницы.