Разведка. «Нелегалы» наоборот

Как бы то ни было, как в своё время писал Ленин о Герцене, «узок круг этих революционеров». Вот и те, кто в 1920–30-е гг. был вовлечен в работу центрального аппарата Коминтерна, разведуправлений ВЧК-ГПУ-НКВД и РККА, на самом деле исчислялись всего-то несколькими сотнями. В этом смысле не обязательно за всем взаимодействием Коминтерна и обеих главных государственных разведок Советского Союза всенепременно видеть одну «руку Москвы». Эти люди попросту могли быть друг с другом знакомы и оказывать друг другу дружескую, а не межведомственную помощь.

Но перейдем от предположений к фактам. Вернёмся к тому, что в Испании Шифра Липшиц соглашается с предложением НКВД выдвинуться в Польшу.

Через Польшу в СССР

Как следует из материалов РГАСПИ, в августе 1938 г. из Испании через Францию, Англию (то есть, оказывается, в 1941 г. она окажется там не впервые!), Швецию и Латвию Липшиц переехала не в СССР, а всё-таки, как они и договорилась с Эйтингтоном, в Польшу[208]. По ее признанию, в Варшаве она «встретила трудности в своей работе, особенно из-за того, что… как еврейке было трудно связаться с поляками»[209]. Далее в своей автобиографии она пишет: «В сентябре 1939 г. вспыхнула война, я потеряла все связи с людьми в Варшаве /все уехали на Украину, когда Красная армия к нам вошла/, а также потеряла организационную связь, которую поддерживала путем корреспонденции с Парижем». На самом деле в этих строчках, похоже, и содержится подтверждение того, что в 1941 г. её задачей станет попасть через Англию в Париж, так как она явно знала советских агентов, оставшихся там без связи, а они знали её.

Но как мы помним, в ноябре 1941 г. доставившее Шифру судно «Ижора» пришло к Британским островам из Архангельска. То есть в определенный момент Шифра все-таки попала в СССР. Как? Через то, что после Первой мировой войны называлось «линией Керзона» и что в сентябре 1939 г. стало разделительной линией между Рейхом и СССР там, где ещё недавно была Польша.

Линия Керзона, декабрь 1940 г.

…Было ужасно зябко, но, конечно, главная тревога была связана не с этим. Нелегальный переход границы – всегда риск. Сейчас они подобрались к опушке леса, за которым, как объяснил проводник, и будет граница, и легли на снег.

– Как, ещё раз, Вас зовут? – прошептала она своему проводнику.

– Зачем это вам, пани? Я же не спрашиваю, как Ваше имя.

– Шифра.

– Еврейка?

– Да.

– Ну, не Ваша вина. Вас ко мне привели. Вы мне дали 200 злотых[210]. Я вас обещал перевести русским. Всё.

– И всё-таки?

– Что всё-таки?

– Как Ваше имя? Если у нас сейчас всё получится, буду всю жизнь благодарить.

– Ты мне лучше скажи, откуда ты такая.

– Из Варшавы.

– Прямо из Варшавы?

– Нет, как началась война, я устроилась санитаркой в еврейскую больницу в Отвоцке[211].

– А закрыли немцы в гетто?

– Да…[212]

– Теперь слушай внимательно. Я дальше опушки не пойду. Видишь вон то посреди поля? Ползи к нему. Отсюда не видно, а оттуда, думаю, уже разглядишь русский пограничный столб.

– И?

– Обычно там у них сидят дозорные. Если их там нет, то, когда доползешь до столба, ищи глазами тропинку. Она идёт вдоль границы. Переползи через тропинку. Тогда ты уже точно на советской территории. И жди там, когда подойдёт наряд: они постоянно ходят вдоль границы. Ну, и сдашься, если уж тебе так этого хочется. Хотя, думаю, их собака тебя первой учует. Собак у русских чаще всего зовут «Мухтар».

– А это мне зачем?

– Да так, к слову. Слышал, что собак у русских пограничников зовут Мухтар.

– Хорошо, поняла. Так как вас зовут?

– Енджи Кнапп. Но лучше забудь. А то меня ещё внесут там в какой-нибудь список[213]. Ну, всё. Давай! – он подтолкнул её за локоть. Она поползла.

Ползти по-пластунски было привычно – после испанского фронта. Но ползти по снегу было тяжело. Однако Шифра ползла – как летела. Пройдя за последние месяцы столько испытаний, она верила в одно: там, в первом государстве рабочих и крестьян, для которого она столько сделала как коммунистка, а теперь и разведчица, её примут. За спиной оставалась Польша, которая теперь и не Польша, а нацистское «генерал-губернаторство», где ей, коммунистке и еврейке, уготовано только одно: неминуемая гибель. Подняла голову. Вот и дерево! От него она действительно увидела советский пограничный стол. Совсем близко. Не выдержала, побежала.

– Стой! Кто идёт? Стрелять буду!

– Не надо стрелять! Товарищ, я коммунист!

Однако, сдавшись советским пограничникам, эйфорию она переживала недолго: совсем скоро оказалось, что приём её ждал отнюдь не восторженный. На время проверки НКВД поместил её, больную и измученную, ни в какие не в санаторий или хотя бы в гостиницу, а в тюрьму. Сначала она сидела в Перемышле (короткое время этот польский город входил в состав Украинской ССР), потом в Москве.