Разведотряд

«Это не моя тайна, Саши-джан. Хочешь верь, хочешь не верь… – всё, чего добился Новик от старика. – А ответить тебе должны будут»…

– Неужто жива ещё тетка? – раздалось из щели.

– Живее нас с вами… – хмыкнул Колька Царь, озираясь…

Лавка действительно до сих пор отпускала керосин, ставший ещё более насущным с тех пор, как вместе с советской властью исчез «Коммунхоз», а разом и «электросеть». Не то чтобы вовсе «электрика» потухла, но сосредоточилась она исключительно на обслуживании оккупантов. Ну и ещё тех немногих, это уж кому повезло быть на одной линии с оккупационными учреждениями или немецкими квартирантами. И, как бы ни косился командир здешней команды «фельдполицай» Дитрих Габе на этакую лавку: «всё для поджога», но гауляйтер распорядился не чинить препятствий частной торговле населения. Так что баба Маша продолжала благое дело…

Керосиновая леди

С этой «Großmutter Marija», «бабушкой Марией», оберлейтенант Габе и сам не прочь был «дедушкой» заделаться. Хоть ненадолго.

Даром, что на первый взгляд пришедшая зарегистрироваться в комендатуре Мария Казанцева и впрямь показалась эпической, или там хрестоматийной ведьмой. Появилась на пороге в рыжем шерстяном, несмотря на жару, платке, насупленном на самый нос, в каком-то немыслимом одеянии, которое иначе как хламидой и не назовёшь. Седая прядь выбивалась из-под платка на щеку, изуродованную лиловой бороздкой шрама. Да ещё керосином от неё несло преизрядно.

Оберлейтенант, который случайно оказался тогда у стола «трудовой занятости» в комендатуре, брезгливо поджал тонкие губы, сторонясь сутулой фигурки, и направился к двери. И – запнулся, уже взявшись за медную ручку, когда услышал за спиной спокойное грудное сопрано практически без акцента:

– Ich wollte den Arbeitsplatz des sterbenden Onkel einnehmen, Herr Offizier….

Вздернув выгоревшими бровями, Дитрих обернулся. На стуле перед секретарем сидела дама…

Donnerwetter! Вне всякого сомнения, дама – этакая трагическая «Юдифь» Франца фон Штука из Дрезденской галереи! И дама с равнодушной любезностью, с которой обращаются к слугам, говорила на прекрасном немецком непосредственно коменданту Лидвалю, игнорируя своего соотечественника, секретаря отдела «трудовой занятости»:

– Я хотела бы занять место своего недавно скончавшегося дядюшки в керосиновой лавке…

Теперь невообразимая бурая хламида дамы казалась не более чем изобретательностью портного, прислуживающего даме из обедневшего дворянского семейства. Вон, даже краешек кружевного воротника выглядывает из-под сброшенного на плечи платка. Седая прядка на щеке оказалась единственной, не нарочно ли выпущенной из классического тяжёлого узла русых волос, поднятых на затылке. Взгляд бездонных, как ночь, агатовых глаз хранил тайну этого хоффмановского превращения лучше всякого грифа «секретно». И даже шрам, от скулы к шее, стал клеймом некоей тайны происхождения. И, как ни странно, именно этот лиловатый шрам, придав продолговатому лицу печать нескончаемой, со сцепленными зубами, памятной боли, сделал возраст дамы совершенно неопределимым. Такую печать можно нести и в двадцать лет, и в тридцать, и в шестьдесят. Впрочем, присмотревшись к морщинкам в опущенных уголках большого рта, всё-таки…

«Не больше сорока, сорока пяти…» – решил для себя оберлейтенант Габе.

– Вы сказали, в керосиновой лавке?.. – спустя добрую минуту переспросил комендант, не менее Дитриха ошарашенный.

Майор Густав Лидваль, который, разговорившись с Дитрихом, также случайно задержался здесь, ладонью смёл со стула русского чиновника и, усевшись напротив, поставил локти на стол и положил двойной подбородок на замок пальцев.

– Такой очаровательной и обаятельной фрау никак не годится сидеть в какой-то там вонючей керосиновой лавке! – наконец разродился он довольно неуклюжим комплиментом. – Даже ради светлой памяти вашего дядюшки примите мои соболезнования…

– Danke… – коротко кивнула таинственная незнакомка. – Благодарю вас, но у меня есть дети, которых едва ли насытит моё обаяние.

– Конечно, конечно… – развел руками майор, – фрау..?

– Мария Казанцева.

– Фрау Казанцефф… – склонил голову к плечу Густав Лидваль, не то припоминая, не то прислушиваясь. – Но, может быть, место переводчицы? С соответственным обеспечением… – очнулся он, видимо, не вспомнив ничего предосудительного. – Здесь или в любом другом учреждении германских властей? Я вижу, вы отлично владеете немецким…

– Я преподавала язык в школе, в Саратове, – поправила на груди бледные останки кружевной манишки «фрау Казанцефф». – Но оставила учительствовать ещё в 32-м по той же причине, по которой переехала в Крым и по которой едва ли смогу принять ваше любезное предложение, герр..?

– Лидваль. Майор Густав Лидваль… – слегка приподнял над стулом внушительный зад комендант.

– Видите ли, господин майор, я больна. Туберкулёз, или, как у нас говорят, чахотка…