Разведотряд

– От чего? – тут же подхватился ещё не восстановленный в звании, но всё же капитан Лоза. – Мы здесь всю узость перешейка перекрыли, от моря до моря. Вон, какие доты стоят – «лаптёжники» сколько долбают, а всё похрен. А на десант у них, гадов, кишка тонка, пусть только сунутся!

– Перекоп вдвое уже был, и всякой инженерии там тоже хватало – а взяли, гады… – подал голос из полутьмы новый, назначенный вместо Захарова замкомроты – разжалованный майор Посохов.

– Так какое преимущество было у немцев! – Вскинулся Лоза.

– Техники у Манштейна было до чёрта, – согласился Войткевич. – Выбил все наши пушчонки, а потом танки его на пистолетный выстрел подходили и расковыривали каждую ячейку и каждую нору. А резервы наши отцы-командиры аж в Симферополе поставили, и пока они за сто вёрст подходили, так поздно становилось. И по дороге «мессеры» их располовинивали…

– Но теперь у них такое не пройдёт, – убеждённо сказал Григорий Лоза.

– Хорошо бы… – только и прошептал Корней Ортугай, умащиваясь поудобнее.

…А потом наступило восьмое мая. И по левому флангу, почти по самому берегу Феодосийского залива, там, где местность считалась непроходимой для танков из-за нагромождения скальных обломков, а потому и не особо укреплённой, прорвались немецкие танки. Сходу взяли Арма-Эли и разделились на два стальных потока. Один рванул к Керчи, а это всего-то восемьдесят километров, если напрямик, а второй – на север, к Арабатской стрелке и Азовскому морю. Меньше двадцати километров. Три советские армии, которые вгрызлись в каменистую степь, оказались в окружении.

И хотя это было, по большому счёту, ещё не окружение – танки только прорывались (и только за первый день артиллеристы, бронебойщики, да и просто бойцы со связками гранат подожгли полсотни крестоносных машин), не было сплошной линии, да и ситуация ещё не стала безнадёжной, Крымский фронт дрогнул. Произошло самое страшное из того, что могло произойти: поднялась паника.

За десятую долю того, что наделал и накомандовал начальник Военного совета фронта несчастным генералам и полковникам, подавленным его авторитетом и его особистами, как минимум – разжаловали, как правило – расстреливали. Почему Сталин пощадил Мехлиса – никто вразумительно так и не сказал доселе; но это уже другая история. А тогда фронт распался на армии, армии – на дивизии и бригады, те – на полки и батальоны, и так до рот, и всё это рвануло в разные стороны.

Большинство шло в контратаки, цеплялось за сопки и балки, насыпи и рвы.

Но прекрасно управляемые, обученные и умело взаимодействующие друг с другом немецкие танкисты, пехотинцы, артиллеристы и лётчики сноровисто делали как раз то, к чему были приспособлены наилучшим образом. Подавляли разрознённые очаги сопротивления. Проходили в щели, стыки, бреши, окружали и долбили из пушек, с земли и с воздуха, пока не умолкал последний ствол.

Меньшинство – бежало. Иногда вместе с техникой, иногда – просто пёхом. По голому, безлесому Керченскому полуострову, в длиннейшие световые дни и без авиационного и зенитного прикрытия. До Керчи добегали немногие.

Мысль о бегстве как-то даже не пришла Войткевичу в голову. Но уже к исходу страшного дня восьмого мая стало понятно, что на прежних позициях оставаться нельзя. И к тому времени, когда из штаба полка перестали поступать вразумительные приказы, а за спиной, на востоке, послышались не только пушечное уханье и взрывы бомб, но и характерный рёв немецких танковых моторов, созрело решение: прорываться с боем.

На запад. В Старокрымские леса, а дальше…

Дальше – как повезёт.

От Ак-Монайского перешейка на запад и юго-запад…

Вот так они и шли.

Трудно сказать, какие дни и ночи были самыми трудными. Первый прорыв? Может быть. Но высмотрели командиры, штатные и разжалованные, что немцы оставили на участке чуть севернее позиций их роты только боевое охранение. Чего, впрочем, и следовало ожидать – главные силы немцев не могли быть не брошены в прорыв на причерноморском фланге.

Высмотрели, распределили силы и северным смежникам, морпехам, подсказали, на чём сосредоточить огонь их ротных миномётов. И прорвались, вместе с морпехами, хотя после прорыва и первых арьергардных боёв осталось их всех вместе всего-то сотня. Но впереди была ночь и туман, тьма непроглядная; и среди оставшихся в живых – пятеро местных, которые знали, как и где начинаются лесистые горы.

Второй раз прорываться пришлось уже за Старым Крымом, у средневекового армянского монастыря Сурб-Хач. Здесь пришлось иметь дело не только с румынами, которые весьма скоро не проявили стремления складывать головы за своего Антонеску, но и с татарским отрядом самообороны. Эти были не великие мастера стрелять, но зато, гады, хорошо знали, как устраивать прочёсывания и засады в горном лесу.