Разведотряд

Странное дело, но проводник этого невидимого постороннему глазу отряда беспечно шёл прямо посредине улочки, отбрасывая длинную тень на посеребрённой луной чешуе булыжной мостовой. Впрочем, даже попадись он на глаза, спрятанные в тени глубокой немецкой каски, вряд ли кто из патрульных стал бы срывать с плеча маузер: «Halt!» Согбенная в три погибели — более, чем того стоило — кряхтящая и причитающая что-то набожное, фигура в длинном, до пят, стёганом халате опасения не внушала нисколько. Самое большее, чего мог опасаться старый татарин — того, что постучится ему в нарочитый горб прикладом фельдполицай: «Дранг нах… хауз!»: что, мол, взять с этих бестолковых «союзников», которые, поди, и по-русски читать не умеют, не то что по-немецки?…

— Зелимхан, далеко ещё? — окликнула старика непроницаемая мгла, когда тот поравнялся с очередным заколоченным парадным, всё так же бормоча под нос то ли набожные аяты, то ли безбожные проклятья радикулиту и старости.

Зелим остановился, шумно высморкался в сторону, чтобы осмотреться, в тон своему непрерывному, как колотушка сторожа, бормотанию, отозвался:

— Пришли. Через один дом… — И побрёл дальше, шаркая растоптанными туфлями.

Через один дом старший лейтенант уткнулся в спину идущего во главе цепочки Кольки Царя и выглянул через его плечо.

Домишко просел между соседними, в восточном стиле, усадьбами, словно ящик чистильщика между торговыми киосками. Над дверью с почти приросшим к ней единственным окошком и впрямь белели пузатые буквы чёрной старинной вывески: «Керосин» времён, должно быть, НЭПа и «нашего ответа Чемберлену». Вот он, указанный Зелимханом ориентир…

Саша Новик слегка подтолкнул Кольку в спину, одетую во всё тот же пижонский «лапсердак».

Царь, сунув руки в карманы, отделился от спасительной тени. Иначе никак, улица Кизиловая тут выписывала очередной из своих немыслимых кренделей, так что «через дом» по одной стороне — получалось почти напротив. И с независимым видом, вихляющей походкой потомственного босяка, Романов направился к двери и слепому окошку, безжизненному, как глазница черепа.

Впрочем, после того как Колька не особенно деликатно погремел железным «ухом» висячего звонка, позвенел оконным стёклышком и крикнул в изрядную, с палец, щель между дверью и косяком:

— Баб Маша, отпустите керосину! Тетушка Фелиция затеяла самогон варить, очень просят!.. — Засаленную занавеску прожгло пятно свечного огонька.

Если первая фраза вполне могла быть и случайной, то вторая — никак. Её раздельно, чуть ли не по слогам, старый садовник надиктовал Новику около часа назад, когда они, вместе с бывалым Колькой, сидели у него в сторожке, а остальные члены группы оставались во дворе: кто пристроился за огромным винным чаном, кто — за горой садового хвороста.

Надиктовав эту бесхитростную фразу, Зелимхан с прямотой осла упёрся — не стал рассказывать, откуда ему известен этот подпольный «сим-сим».

«Это не моя тайна, Саши-джан. Хочешь верь, хочешь не верь… — всё, чего добился Новик от старика. — А ответить тебе должны будут»…

— Неужто жива ещё тетка? — раздалось из щели.

— Живее нас с вами… — хмыкнул Колька Царь, озираясь…

Лавка действительно до сих пор отпускала керосин, ставший ещё более насущным с тех пор, как вместе с советской властью исчез «Коммунхоз», а разом и «электросеть». Не то чтобы вовсе «электрика» потухла, но сосредоточилась она исключительно на обслуживании оккупантов. Ну и ещё тех немногих, это уж кому повезло быть на одной линии с оккупационными учреждениями или немецкими квартирантами. И, как бы ни косился командир здешней команды «фельдполицай» Дитрих Габе на этакую лавку: «всё для поджога», но гауляйтер распорядился не чинить препятствий частной торговле населения. Так что баба Маша продолжала благое дело…

Керосиновая леди

С этой «Großmutter Marija», «бабушкой Марией», оберлейтенант Габе и сам не прочь был «дедушкой» заделаться. Хоть ненадолго.

Даром, что на первый взгляд пришедшая зарегистрироваться в комендатуре Мария Казанцева и впрямь показалась эпической, или там хрестоматийной ведьмой. Появилась на пороге в рыжем шерстяном, несмотря на жару, платке, насупленном на самый нос, в каком-то немыслимом одеянии, которое иначе как хламидой и не назовёшь. Седая прядь выбивалась из-под платка на щеку, изуродованную лиловой бороздкой шрама. Да ещё керосином от неё несло преизрядно.

Оберлейтенант, который случайно оказался тогда у стола «трудовой занятости» в комендатуре, брезгливо поджал тонкие губы, сторонясь сутулой фигурки, и направился к двери. И — запнулся, уже взявшись за медную ручку, когда услышал за спиной спокойное грудное сопрано практически без акцента:

— Ich wollte den Arbeitsplatz des sterbenden Onkel einnehmen, Herr Offizier….

Вздернув выгоревшими бровями, Дитрих обернулся. На стуле перед секретарем сидела дама…