Разведотряд

— Слышал я тут, — вроде бы без особой связи с предыдущим, устало сказал капитан госбезопасности, — что наш Персек самому жаловался: подаём, мол, заявку на истребление двадцати тысяч врагов народа, а нам утверждают, только девять… Тысяч.

— Сочувствую, — после паузы отозвался Войткевич.

— Кому ты сочувствуешь, Везунок? — Спросил Алексей Трофимович, потому что реплика Войткевича могла относиться, по его разумению, минимум к трём направлениям.

Но Яков Осипович говорил о четвёртом.

— Нам сочувствую. Коммунистам.

— Эк хватил, — только и поёжился, будто ветром хлестнуло, Алексей Трофимович. — Месяц как в партию из кандидатов приняли, а уже на все высоты заглядываешь? Шею свернуть не боишься?

— Много набирается охочих до моей шеи, — невесело усмехнулся Войткевич. — И те, кто врагов множит, и сами эти враги, которые размножаются так, что и десятой доли не переловишь, и новые «друзья» закадычные, для которых «коммунистишен мит юден» — уже приговор. Вы мне скажите, Алексей Трофимович, реально — что делать будем?

— Когда, как ты думаешь, они начнут? — вопросом на вопрос ответил капитан.

— Думай, не думай, а по всему, что видел и слышал — скоро. Весной, наверное. Или в начале лета…

— Жаль…

— Не сам же придумал — наслушался уже от них. Да и видел много, когда по периферии мотался. И Бреннер проболтался… Не провокация — война будет.

— А ты в курсе, сколько мы силищи сюда нагоняем?

— Сила — это когда все драться и хотят, и могут. Вот с той стороны, помянёшь моё слово, так и получается. А у нас — не так… Очень уж многим сала за шкуру залили…

По лицу Алексея Трофимовича трудно было понять, удивлён ли он небывалой, не принятой в их кругу откровенностью или просто болезненно задет словами Войткевича.

— А немцы с австрияками, когда в Империалистическую здесь стояли, — продолжил Яков, — чисток не устраивали. Нормальные тогда оккупанты были, на идеях не свихнутые…

— Жаль, что не узнаю — прав ли ты.

Наверное, целую минуту оба молчали. Даже остановились на едва протоптанной дорожке между безымянных — снег припорошил надписи — могил.

Наконец Войткевич не выдержал, переспросил:

— Так что делать-то будем?

— О себе подумай, коммунистишен мит юден, — с непонятным ожесточением бросил Андрей Трофимович и, не прощаясь, крутнулся на каблуках и отправился к пролому.

Чуть позже побрёл к восточным воротам и Войткевич. Прошёл уже полпути и посмотрел направо.

Ни капитана. Ни его машины. Никого. Только ряды заметённых снегом могил.

20 июня 1941 г. Ровно

«Пора» — совершенно чётко прозвучало в сознании Якова. Будто неведомый, но категорически-требовательный голос раздался в предутренней тишине.

В комнате уже совсем светло — двадцатое июня, начинается летнее солнцестояние, самые длинные дни и самые короткие ночи.

Спит жена, свернувшись калачиком, спит дочка, прижав к щёчкам розовенькие кулачки.

Войткевич быстро и бесшумно собрался.

Верная лемкивка Маша, тем не менее, услышала и к тому времени, как свежевыбритый Яков выбрался из ванной, подала кофе и бутерброды.

«Пора» относилось не только ко времени сборов перед дальней — не один час езды — дорогой. Пора было закончить дело, помочь в котором определённо никто уже не мог, а вот помешать — сколько угодно. И оттягивать неизбежное было просто невозможно. И так этот невероятно тихий рассвет можно было считать подарком судьбы.

Уже два месяца прошло с того дня, когда, позвонив по служебному телефону в тот самый отдел Управления, Войткевич напоролся на чужой и неприятный голос. И разговаривающий с кавказским акцентом оперативник тут же принялся напористо выяснять, кто это звонит, по какому делу, с какого телефона и почему это только Алексей Трофимович может помочь, если дело государственной важности.

Означать это могло только одно: Алексей Трофимович арестован, арестован внезапно для него самого — хотя давно ожидал он ареста и, возможно, готовился к нему.

Если бы прошёл простой перевод по службе, хоть с повышением, хоть по горизонтали — он бы непременно оповестил Войткевича и «передал» бы его новому куратору. Или, в самом крайнем случае какой-то сверхсрочности и тайны, вызвал бы Якова второй осведомлённый, начальник Управления, и свёл бы с новым куратором.

Вскоре после того звонка (а Войткевич, мгновенно среагировав, не назвался, не «раскололся», не дал ни одной наводки и, поскольку звонил с уединённого телефона-автомата, имел все шансы остаться неузнанным) состоялся предпраздничный актив, на котором коммунистам-активистам представили нового начальника областного управления НКВД — ничего не сказав о судьбе предыдущего.

И в президиуме областного партхозактива, тоже без объяснения причин, отсутствовал второй секретарь обкома. Тот самый, который знал.

Едва ли не впервые за несколько лет Яков содрогнулся от ощущения зияющей холодной пустоты вокруг беззащитного тела. Пожалуй, впервые с того самого дня в Забайкалье, когда во время прочёсывания приграничной глухомани отвернул в сторону от общей цепи и оказался под прицелом нескольких винтовок хунхузов.