Развод и девичья фамилия

По сравнению с ним все остальные казались пресными и какими-то укороченными, что ли, как купленные не по росту брюки, и ей было искренне наплевать, куда он бросил майку – в корзину или мимо, и чьим шампунем – своим или ее – он сегодня вымыл голову. А потом она его разлюбила. Вернее, возненавидела. Он постоянно терял ключи от квартиры и от машины и оказывался на грани истерического припадка, когда не мог их отыскать в течение сорока секунд. Он все на свете забывал – что нужно купить хлеба, забрать вещи из химчистки, договориться с бабушкой о том, что она приводит Тима из школы. Он ничего не читал, кроме своей специальной литературы, в том числе и Кирин журнал, который она подсовывала ему в надежде, что он обратит внимание на то, как классно она пишет, как она научилась во всем разбираться, как далеко она ушла от девчонки, на которой он женился, но он неизменно клал журнал себе на живот и засыпал сном младенца. Кира хватала журнал и швыряла его на пол, испытывая жгучее желание надавать им муженьку по физиономии. Он то и дело издевался над ней за то, что она отдала Тима на теннис – “ну, конечно, все аристократы играют в теннис, и наш ребенок должен, как же иначе! Отдай его еще в школу верховой езды, тоже очень модно!”. По его мнению, Тим должен был заниматься демократической легкой атлетикой или лыжами, на худой конец. Когда Кира спрашивала, какие в Москве могут быть лыжи, когда два месяца из трех зимних под ногами и над головой льет как из ведра, он с ослиным упрямством говорил, что настоящему лыжнику вода не помеха, из чего следовало сделать вывод, что “настоящий лыжник”, в которого должен превратиться Тим, может кататься и вовсе без снега. Он ругал его за четверки по математике, и когда принимался что-то объяснять, выходило нечто вроде той самой защиты докторской – не понятно ни слова. Тим запутывался окончательно, пугался собственного тупоумия и начинал выть.

На все случаи жизни у Сергея были заготовлены теории, абсолютно непригодные к употреблению, но зато “устойчивые”, как советская власть в шестидесятые годы. Он долго ездил на “Жигулях”, потому что согласно его теории отечественные машины можно починить на каждом углу и купить к ним запчасти в любом ларьке, а в то, что иностранные чинить вообще не нужно, он не верил, потому что это не совпадало с вышеупомянутой теорией. Он купил “Тойоту”, когда на работе его вынудило к этому начальство – неприлично стало ездить на “Жигулях”. Относительно “прилично – неприлично” у него была еще одна, отдельная, теория о том, что пиджак “Хьюго Босс” ничем не отличается от пиджака швейного комбината №4 города Балашихи и платить бешеные деньги за торговую марку и имидж не имеет никакого смысла. Темные очки и в Африке темные очки, будь то “Кристиан Диор” или китайское кооперативное производство. Тем не менее, пиджаки он покупал в бутиках, а очки в салонах, и это нарочитое лицемерие выводило Киру из себя.

У-уф… Вот сколько всего накопилось.

И все-таки, все-таки она его сильно любила и даже не поняла, когда и за что разлюбила. Он всегда был таким, и именно таким она его и любила, вернее, ей удавалось любить его именно таким.

Что изменилось? Критическая масса раздражения стала совсем уж критической?

Кира ничего не понимала в критической массе. Зато ее муж только в ней и разбирался.

Бывший муж.

– Ты извини меня, Кира, – вдруг сказал он совсем рядом, – я не знал, что ты не разрешила ему звонить. Я бы не приехал, если бы знал, что ты не разрешила. Твой… приятель уехал из-за меня?

Она так знала своего мужа, что моментально поняла, о чем этот вопрос. К отъезду Сергуни он не имел никакого отношения.

– Нет, Сереж, – пояснила Кира, отвечая на тот, настоящий вопрос, – ничего особенного. Мы познакомились три месяца назад, на дне рождения у Юльки Андросовой. И он стал… приезжать.

– Тим его ненавидит, – сообщил Сергей буднично, – просто ужасно. Сегодня утром сказал мне по телефону, что он его убьет. Может, ты воздержалась бы и не стала приглашать его к нам… в смысле, сюда.

– А куда мне его приглашать, – холодно спросила Кира, – в сквер на лавочку? Или ты думаешь, что я всю оставшуюся жизнь должна по тебе страдать?

Он знал, что не должна, но ему хотелось, чтобы страдала.

Ее любовник – в халате, на их кухне, где столько всего было, хорошего и плохого, смешного и стыдного, и трогательного, и забавного, они когда-то даже любовью занимались на узком гобеленовом кухонном диванчике, потому что у них не хватило сил дойти до спальни и закрыть за собой дверь, – ее любовник, красавец-мужчина, атлет, победитель, оскорбил его ужасно.

Он все не мог выбросить его из головы и ревновал так, что ревность, кажется, прожгла в желудке дыру. Почему она оказалась именно там, Сергей не знал, но больно было именно в желудке и немного в голове.