Разводящий еще не пришел

Накрапывал дождик. Рыбалко снял с себя плащ-накидку, передал жене. В ней Устя выглядела смешно: из-под башлыка торчал один нос. Почувствовав на себе взгляд мужа, улыбнулась, но тут же сбросила башлык, нахмурилась, в глазах появилась грусть.

— И долго еще мы будем вот так шагать? — Конечно, она имела в виду не эту сырую дорогу, ведущую к военному городку. Рыбалко взял жену под руку, прижался к ней плечом, но ничего не сказал.

Дождь усиливался, но Рыбалко не замечал хрустальных нитей, с глухим шумом падающих на землю. Он думал над вопросом жены... Сын уже второй год живет в Харькове, они отвезли его сразу, как только он окончил в Нагорном десятилетку, теперь видятся с ним лишь во время отпуска. Жена все чаще и чаще настаивает: «Демобилизуйся, столько лет отслужил, офицеры уходят из армии, а тебе со старшинскими погонами давно пора».

Устя расстегнула плащ-накидку, молча прикрыла полой широкие плечи мужа. От нее исходило тепло, пахло знакомыми духами.

— Нет, Устиша, для меня он еще не пришел! Поняла? — резковато произнес Рыбалко.

Она поскользнулась, сумочка выпала из рук. Старшина на лету подхватил ее и сунул себе под мышку.

— Кто не пришел-то?

— Мой разводящий.

— А когда он придет?

— Не знаю.

— Выдумщик...

На территории городка они разошлись: Устя направилась в клуб, где помещалась полковая библиотека, Рыбалко заспешил в казарму.

В канцелярии командира батареи старшина застал только писаря Одинцова — рослого солдата с рыжеватыми, короткой стрижки волосами. Он заполнял листы нарядов. Увидев старшину, вскочил, с удивлением воскликнул:

— Товарищ старшина? Уже вернулись из отпуска?.. Все у нас тут в порядке, личный состав батареи в поле.

Рыбалко подал Одинцову руку, потом сел на табурет, почувствовал необычайное облегчение.

— Вот я и дома, — сказал он. Отпуска Рыбалко не любил, почему-то уставал во время них больше, чем на службе, а на этот раз особенно: теща, семидесятилетняя старуха, поддерживая Устю, непрерывно твердила: «У тебя, зятек, золотые руки, иди ты на завод, хватит тебе там, в войске, палить из пушек. Пусть молодые палят, а ты свою норму отстрелял». Подобные атаки со стороны жены и тещи предпринимались почти каждый день, особенно по вечерам, когда семья была в сборе...

— Теперь я дома, — повторил Рыбалко, рассматривая листы нарядов. Он обратил внимание на графу, в которой значилась фамилия рядового Волошина. Почему-то этот солдат за его отсутствие слишком часто назначался в наряд. Писарь, перехватив взгляд старшины, пояснил:

— Сам он просится, чтобы послали в наряд или на хозяйственные работы. Сержанта Петрищева замучил: твердит — куда угодно назначайте, на кухню или уборщиком, скучаю по работе. Первый такой доброволец объявился.

Рыбалко представил Волошина. Полный, с веснушчатым одутловатым лицом, с подслеповатыми глазами, с большими крестьянскими руками, он еще тогда, при первом знакомстве с новобранцами, вызвал у него настороженность: на вопросы отвечал коротко и довольно своеобразно. Рыбалко спрашивал: «Общественную работу в колхозе выполняли?» Волошин отрицательно качал головой: «Беспартийный я». — «У вас четырехклассное образование. Средств, что ли, не было, чтобы продолжать учебу?» Солдат вздыхал: «Грамотеев и без меня хватает». Когда же разговор пошел о трудностях воинской службы, о том, что солдату приходится иногда и полы мыть, и дрова колоть, и картофель чистить, Волошин произнес: «Миру труд — се6е утеха». Что это означало, Рыбалко тогда так и не смог понять. За долгую службу Рыбалко еще не встречался с таким первогодком, которого не сумел бы быстро распознать, составить о нем определенное мнение.

— Это непорядок, — проговорил Рыбалко, передавая Одинцову листы нарядов.

Писарь принял это как упрек. Он хотел было что-то сказать, но Рыбалко спросил:

— Где сейчас Волошин?

Одинцов выскочил из-за стола, распахнул окно:

— Во-он, под навесом, рамочки для ленинской комнаты мастерит.

— Значит, плотник он? — Рыбалко хотелось посмотреть на Волошина, но что-то его удерживало.

Дверь канцелярии была полуоткрыта, и старшина видел ряды коек, чем-то напоминавших утлые плоскодонки, нагруженные аккуратно уложенными тюками. Отыскал взглядом кровать Волошина. Она стояла в самом углу.

Ничего в казарме не изменилось, как и двадцать пять дней назад, та же тишина, те же тумбочки, тот же чисто вымытый пол... И все же Рыбалко показалось — что-то тут не так, как было раньше. Он ходил вдоль кроватей, заглядывал в тумбочки, поправлял лежащие на подушках полотенца, хотя этого не нужно было делать, так как полотенца лежали, аккуратно сложенные в треугольники, как он сам этого требовал от солдат и сержантов. Вслед за Рыбалко неотступно шел дежурный по казарме ефрейтор Околицын, наводчик первого орудия.

— Чья койка? — спросил Рыбалко и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Почему тут спит Цыганок? Его кровать стояла там, — ткнул он рукой в противоположную сторону.

Околицыну было непонятно, как мог старшина узнать об этом, ведь кровати все одинаковые.

— Цыганок подружился с Волошиным, командир батареи разрешил спать рядом...