Разводящий еще не пришел (др. изд.)

— Вот и плохо. Идеологию врага надо знать, чтобы предметно разоблачать ее. Как-то я говорю Волошину: религия — опиум для народа. А он мне в ответ цитирует десять заповедей— «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй»... Разве, говорит, это не разумные утверждения? Может быть, он соврал мне, я-то откуда знаю. Поискал литературу, переворошил антирелигиозные книжки, думал, что там будет сказано об этих заповедях. Нет, вокруг да около, одна философия да голые утверждения, что попы подлецы. Я и сам знаю, что попы подлецы, коли отравляют душу людям. А слышал я, что Библия полна описаний бесчеловечных убийств, говорят же: в десятисловии Моисея прямо пишется: «И сказал господь Моисею: возьми всех начальников народа и повесь их господу богу перед солнцем, и отвратится от Израиля ярость гнева господня». Или, к примеру, заповедь «не укради». Она прямо защищает интересы рабовладельцев. В том же десятисловии Моисея прямо говорится: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего». Одним словом, не поднимай руки на эксплуататоров. Вот бы ткнуть Волошина носом в эти заповеди: слушай, на какое зверство твой бог толкает Моисея. Но он ведь словам не поверит, нужна литература. Была бы моя власть на то, я бы вооружал всех пропагандистов Библиями, пусть со знанием дела разоблачают попов, очищают мозги тем, кто в их сети забрел по своей темноте... Эх, Волошин, подлил ты нам изрядную ложку дегтя.

— Успокойся, Степан, Волошина ищут, далеко он не уйдет, отыщется. Случай, конечно, паршивый, и нам отвечать придется.

А солдаты пели:

Что мы защищаем, что мы бережем
Нашим ратным делом, воинским трудом?
Стройки нашей Родины у великих рек,
Чтоб народ советский счастлив был вовек.

XIV

— Савушка, а Савушка, проснись! — Дмитрич легонько тормошил Савелия за плечо. Приемыш, как всегда, спал крепко; широкое, одутловатое лицо с густыми бровями было бездумно, и весь он лежал перед Дмитричем тяжелый, будто отлитый из металла. Сазонов на минутку задумался. Савушку лечит Дроздов, дает какие-то капли, занимается с ним физическими упражнениями... Дмитрич мало верит в полезность усилий квартиранта. Но Савушка будто бы стал смотреть на жизнь веселее. Это и радовало Сазонова, и тревожило. Тревожило потому, что не знает Дмитрич того, как еще обернется для него выздоровление Савушки, сейчас он податлив и удобен, послушен: что ему скажешь — все сделает, куда ни пошлешь — пойдет, поступит так, как сказано. А что будет потом?..

За окном едва брезжил рассвет. Прогорланил петух в курятнике. На веранде гремел лыжами Дроздов. Он ждал Савелия. Сазонов вздохнул:

— А мне-то что от того? — Ему не хотелось отпускать Савушку, потому что придется, как все эти дни, самому убирать в коровнике, поить и кормить скотину. Савушка возвратится с прогулки лишь к завтраку, и сказать доктору совершенно невозможно — до чего же этот человек свирепый, так отчитает, что потом заикаться начнешь. Уж скорее бы он переселялся в городок. Военные дом заложили, строятся. Смешно: их распущают, а они строятся, пальбу устраивают кажинный день... В такую-то стужу!.. Смешные люди!

Савушка открыл глаза, потянулся до хруста в костях, скрипнув, зашаталась под ним кровать. Вскочил, как и не спал. В белых исподниках, ночной сорочке метнулся к настенным часам. Чиркнул спичкой, упрекнул Дмитрича:

— Чего же не разбудил раньше?

Сазонов промолчал. Он смотрел, как быстро одевается Савушка, и сокрушенно качал головой, чувствуя на душе какую-то тревогу.

— Опять пойдешь, значит?

— Пойду, папаша, режим.

— Так, так... А я, значит, корми и пои. Ведь я ночь не спал, дежурил.

— Мать поможет.

— Мать! — возразил Дмитрич. — Нужны мы ей... в гробу, в белых тапочках. Уйдет она от нас.

— Неправда, папаша, брехня.

— Эх, суслик, помолчал бы.

— Савелий! — позвал с веранды Дроздов.

— Иду. — Савушка с шумом открыл дверь.

Дмитрич в сердцах пнул ногой скамейку, наполняя дом грохотом, увидел в окошко, как Савушка и доктор крепят лыжи, процедил сквозь зубы:

— Мне-то что?! Ре-жи-им!.. Сурок, промолчал бы! Не твоего ума планы... Дарья! — позвал Дмитрич жену.

Дарья показалась из кухни, вытирая руки о старенький фартук. Против Дмитрича она казалась совсем низкорослой. Ее серое, исполосованное морщинами лицо было украшено на редкость живыми для ее возраста глазами. «Как же я ее буду бить? — шевельнулась мысль. — От одного раза помрет». Такую драму Дмитрич планировал на крайний случай. Если не разведут подобру-поздорову, тогда он, чтобы убедить людей в подлинности семейной распри, намеревался избить Дарью при народе.

— Что тебе, Митя?

— Второй участок надо оформлять, иначе опоздаем, Савушка прозреет.

— Каким же образом, Митя?

— Договорились, что же спрашиваешь?

— Не разведут, Митя.

— Разведут... Подеремся, поверят.

— Страшно, Митя. Неужто рука поднимется? Господи!