Развратный роман

Развратный роман/The Nameless Novel

Пролог. Геройства глоталки, или Гардеробная Графини

— Господи, хорошо–то как! — воскликнула Графиня в тот миг, когда, осторожно удерживая свою жирную жопу над аскетичным лицом Архиепископа, выхаркнула из глотки выпяченной пизды огромный комок жирных соплей в раззявленный рот полузадушенного священнослужителя.

— Я рад, дочь моя, что ты довольна, — ответил он, проглотив облатку ее эмоций. — Однако мой почтенный пудендум тоже требует внимания…

— …и получит его, отец мой! — сказала леди и, тотчас схватив стержень с пурпурным набалдашником, стала энергично тереть его перпендикулярно длине, увеличивая темп и нажим, а джентльмен все больше распалялся. Но, несмотря на все ее старания, вскоре он изверг небольшую струйку настоящей вязкой спермы, которую Графиня ловко поймала левой ноздрей и втянула через нос с таким же смаком, с каким денди эпохи Регентства нюхали табак.

Язык Архиепископа не оставался все это время без дела, но мысли о епархии постоянно отвлекали духовную особу от более возвышенных обязанностей, и поэтому он сделался вялым.

Задетая таким пренебрежением, Графиня восприняла его как неуважение к своим прелестям, — признаться, изрядно изъеденным сифилисом, — и выпустила ему в рожу пламенный бздех в знак слабого недовольства.

Однако это возымело обратное действие: достойный муж, напротив, почувствовал столь мощный стимул для своих эротических фантазий, что его сморщенный пенис резко подскочил и неожиданно уперся Графине в подбородок, совершенно ошеломив ее.

Заметив, что она лишилась чувств, Архиепископ стал действовать с решимостью и проворством, которые и помогли обычному приходскому священнику добиться нынешней широкой известности и почета. Быстро перевернув ее на спину, он раскрыл ей рот и очень резво проделал ту операцию, к которой обычно прибегал только после завтрака.

Убить собаку можно разными способами, — подумал он, — но экономнее всего — забить ей глотку дерьмом. Так за дело!

Торопливо нашпиговав излишками ее ноздри (накануне Архиепископ плотно поужинал), он вонзил кинжал, весьма удобный в использовании, в ее нутро, а потом засадил свой напряженный и брыкающийся нож для масла в образовавшееся отверстие. Дымящиеся кишки сомкнулись вокруг его обезумевшего члена. Судорожные толчки леди копировали — да что там! — превосходили самые бешеные конвульсии опытнейших куртизанок и преданных домашнему очагу матрон. Архиепископ вознесся на небеса в огненной колеснице, которая поистине была в семь раз горячее обычного. Как только струи кипящего любовного зелья затопили брюшную полость стремительно разлагающейся Графини (стояла сильная жара, а леди уже пару дней страдала внутренней гангреной), как только почтенный и праведный священнослужитель рухнул с воплем, предвещавшим близящееся помешательство, на труп своей жертвы, отдернулась штора, и из–за нее беззаботно выступил репортер Дейли М…[1]. Его орудие все еще свисало из расстегнутых брюк, ведь репортеры не надевают кальсон и не носят носовых платков, и он только что снял напряжение, разрядившись сочной, хоть и вязкой молофьей. Окинув взглядом комнату, он с профессиональной зоркостью заметил различные занятные вещицы, а когда добрый Архиепископ встал и поправил на себе одежду, репортер учтиво поклонился и попросил Его светлость соизволить дать ему интервью. Его светлость сочли повод недостаточным и выразили сомнение, что заметка в светской хронике удовлетворит всем требованиям.

Репортер напомнил ему о системе построчной оплаты.

— Да мне и самому платят посрачно! — возразило духовное лицо, сохранив остроумие даже после столь бурной ночки. — Но я понимаю, о чем вы! — он озорно покосился на нарушенный туалет газетчика. — Можно заказать вам закрытый гульфик? — добавил он, подмигнув. Однако репортер усердно трудился, стенографируя все эти блестящие остроты.

— Приходится как–то выживать, — сказал дейли–м…ец, подняв глаза.

— Не вижу необходимости, — парировал его собеседник с потугой на оригинальность. — Впрочем, — его лицо залила приятная улыбка, а добрые серые глаза загорелись, ведь благодаря собственному остроумию он почти всегда пребывал в хорошем настроении, — не будем говорить обо всем этом больше, нежели приличествует джентльменам. Вероятно, мне трудно было бы объяснить работу респираторного аппарата леди, однако она и сама вряд ли смогла бы описать состояние своей мандели и своего пердильника.

— Пальчики оближешь! — неохотно признал продажный газетчик. — Беспардонно, говнисто, грязно!

— De mortuis nil nisi bonum![2] — вкрадчиво намекнул искуситель.

Репортер запнулся.

— Tuam nasam in meum anum immite![3] — рассмеялся Архиепископ, и журналист удовлетворился, как гг. Понд и Моррелл в гилбертовой балладе[4].