Разыскания о жизни и творчестве А.Ф. Лосева

Но позвольте, при чем здесь мастер и его головной убор – могут спросить нас. Неужели же автору «Мастера и Маргариты» пришлось (не без помощи Воланда, так, выходит?!) сначала попасть в октябрьскую Москву 1993 года, там вооружиться информацией о лосевской новооткрытой тайне и в срочном порядке возвращаться ровно на шестьдесят лет назад, в октябрь 1933 года, к той самой (второй) редакции романа, где впервые появились новые действующие лица, их желтые цветы и черная шапочка?.. Все получается в точности по тому шуточному рецепту, который прописал однажды известный литературовед А.З. Вулис для тех ретивых «булгакоманов», что готовы сочетать реалии романа с любыми самыми «романтическими» соображениями, какие только могут прийти в голову ⁷. Так что, коли гипотеза наша требует вмешательства Воланда, она… тоже слишком романтична?

Нет, не слишком. Все встанет на свои места, если удастся доказать, что М.А. Булгаков действительно знал (или с большой вероятностью мог знать) о Лосеве и некоторых особых обстоятельствах его жизни, причем это узнавание происходило в пору активного формирования замысла и воплощения бессмертного романа. Доказательство такое, надо отметить, дать весьма сложно, особенно если учесть, что пока не известно, увы, ни одного свидетельства каких-либо прямых контактов между этими людьми. Жили в одном городе, оба самозабвенно любили театр и, наверное, сиживали не раз в одном зрительном зале, но – не пересеклись, не сошлись. Так не могут сойтись два берега одной реки.

Однако меж берегов может быть мост. И такой мост, как мы попытаемся показать, все-таки был, был посредник, самой судьбой призванный соединить берег Булгакова с берегом Лосева: Павел Сергеевич Попов (1892 – 1964).

Мост на сторону автора романа выстраивается так. Интересующий нас П.С. Попов вошел в круг Булгакова во второй половине 1920-х годов, о чем единодушно твердят многие мемуаристы. Он быстро завоевал статус близкого человека, добровольно и, заметим, весьма энергично взявши на себя никем не тронутую ношу верного летописца-биографа. Сошлись, таким образом, как раз накануне начала работы над «романом о чёрте». О степени же близости свидетельствует уже имя Патя, каковым неизменно пользовались в обиходе дома Булгакова. Можно судить также и по интенсивности переписки, когда они разделялись известным расстоянием в физическом пространстве (архивный фонд Булгакова в Рукописном отделе РГБ хранит три десятка посланий Пати), и по интимности дружеских жестов, когда таковое расстояние устремлялось к нулю, по ритуалу их шутейного соревнования, кто кого опередит при прощальном рукопожатии и… чмокнет в ручку, о чем упоминает Мариэтта Чудакова в известном «Жизнеописании» ⁸. Она же специально подчеркивает роль П.С. Попова и отмечает, что его письма «нередко играли провоцирующую роль, на которую адресат охотно откликался, подробно, по пунктам, отвечая на вопросы» ⁹. Ясно также, что непосредственное (письменно не зафиксированное) общение надо полагать тогда еще более плодотворным, то бишь провоцирующим. Информация из уст vis-á-vis не просто циркулировала в их тесном дружеском кругу, но и с неизбежностью трансформировалась в ткань рождавшихся тогда булгаковских образов. Ибо таков был сам Булгаков – неустанный коллекционер или, лучше (пусть и грубо) сказать, мощный пылесос, не упускающей ни одной мало-мальски приметной пылинки в культурной атмосфере тогдашней Москвы. Остается добавить, что среди знакомых Булгакова, преимущественно журналистов, литераторов и театралов, П.С. Попов занимал исключительное место как признанный знаток дел в сферах научных и философских.