Разыскивается невиновный

...В конце 1942 года два бежавших из фашистского плена красноармейца, два приятеля, одновременно призванные военкоматом города Сызрани, были посланы белорусскими партизанами в расположение соседнего отряда, чтобы предупредить о готовящейся против него карательной операции. Шли они через лес. Когда до пункта назначения оставалось около пятнадцати километров, один из друзей — это был Григорий Князев, отец Бориса, — наткнулся лыжей на скрытый сугробом пень, упал и сломал ногу. Обмороженный, простуженный Вадим Михальников не бросил товарища — весь оставшийся путь тащил его на себе. В результате они опоздали: судя по всему, застигнутый врасплох отряд принял бой и отошел неизвестно куда. А может, был уничтожен немцами. До конца войны Григорий и Вадим успели повоевать и в партизанах, и в рядах армии. А на поверхность история вышла уже в начале пятидесятых годов. Григорий Князев был арестован, а Вадим Михальников, узнав об этом, тотчас скрылся. Следствие длилось около двух лет. Когда были уточнены все обстоятельства, выяснилось, что успеть они тогда и не смогли бы, даже если бы ничего не произошло в пути. Карательная акция гитлеровцев, по неизвестным причинам, началась на полсуток раньше намеченного срока. Отца Бориса, как и Вадима Петровича, оправдали. Но сам Михальников об этом не знал. Боясь возмездия, он скрывался в Каракумах больше двадцати лет, работая на пустынных метеостанциях и не подавая о себе вестей.

— Папаша страшно переживал за него, — тихо закончил Борис. — Когда увидел по телевизору документальный фильм, где промелькнул Михальников, он сказал мне: «Найди Вадима, сынок, сними с его души грех. Он мне жизнь спас. Пусть будет тебе за отца, мой век уже кончился...»

— Он болен? — спросил Антон.

— Подозревают рак пищевода. Я его оставил в больнице.

— И приехали в Бабали... — задумчиво проговорил Антон, наливая потемневший до цвета охры чай в пиалу.

— И я приехал в Бабали... — печальным эхом отозвался Борис.

— И началась история номер два, так?

— К сожалению, еще более печальная. — Князев потер залысину, сморщился. — Меня больно поразила обстановочка, в какой он здесь жил. Сама атмосфера. Конечно, он был человек замкнутый, угрюмый. И по возрасту им не подходил... Но так люто ненавидеть его, ей-богу, было не за что. А его ненавидели все... Даже Сапар...

Он бросил внимательный взгляд на Жудягина и продолжал:

— Когда я ехал сюда, то думал: не подработать ли и мне в Каракумах? Из института ушел, специальности нет. Заработать бы на машину — и домой. Но присмотрелся я к здешним товарищам и аж содрогнулся. Одичали от одиночества, от этого беспросветного однообразия, от скуки... И, извините, без баб. Я целый вечер уговаривал Вадима Петровича поскорей сматывать отсюда удочки, да он не согласился. Знаете, когда он от меня узнал, что напрасно в песках себя схоронил, ему все безразлично стало... Да‑а...

— За что они его так не любили?

— Да всяк за свое. Этот патлатый Раскольников — за прямоту. Вадим Петрович резал ему в глаза все, что о нем думал. Правду не скрывал.

— Почему же Раскольников?

— Вспомните Достоевского, товарищ капитан. — Князев хмыкнул. — Юра Огурчинский себя считает яркой индивидуальностью, он на все готов, чтоб другие признали его личностью. Для него главное — самоутверждение. Комплекс неполноценности его сожрал. А начальник — солью на рану.

— Хорошо, предположим. А девушка? Айна?

— Она боялась за шустрика своего. Знаете... — Борис поколебался. Похоже, ему не совсем было удобно говорить, но он все-таки заставил себя: — Знаете, на что она решилась, когда ее муж меня провожать отправился? Дать начальнику взятку натурой, собой то есть. Сговорились с ним ночью встретиться на кыре... Я случайно узнал — ахнул. Только представьте себе, как должна она была после этого всего ненавидеть Михальникова!

— И вы сказали Шамаре об их рандеву?

— Сказал. Уже на вокзале. Не сказать было бы предательством.

— Верно, — кивнул Жудягин. — А пораньше сказать, так кто бы вас тогда отвез к поезду, правда?

Князев отвел глаза.

— Не слишком, конечно... — промямлил он. — Но и вы меня поймите, Антон Петрович. Не мог я здесь оставаться, не мог! И не только потому, что почувствовал себя плохо. Невыносимо было морально. Я не удивился, когда узнал... Тут, конечно, у Шамары была не только ревность. Михальников мешал ему, он...

— Вы уверены, что с ним расправился Шамара? — перебил Антон.

— Не знаю. — Борис нахмурился и опустил голову. — Но мог... Как мог любой... из этих.

— Еще поговорим, — бросил Жудягин Борису через плечо и вышел. Свет больно резанул глаза, заставил зажмуриться.

Бельченко сидел на лавочке под навесом. Ему было жарко — рубашку расстегнул почти до пояса, рукава закатал.

— Лейтенант, — негромко обратился к нему Антон, подсаживаясь. — Вспомните, за чаем у вас не было ни с кем разговоров о деле... Ну, короче, об убийстве?

— Что вы, товарищ капитан! — Бельченко, похоже, обиделся. — Ни словечка! Я не допустил бы, если бы кто начал. Службу, как-никак, знаю.

— Это и хорошо. — Антон встал, потянулся.