Разыскивается невиновный

Я зашаркал к двери. Толкнул ее и вышел на крыльцо, и сразу же меня охватил горячий, сухой зной. Пришлось зажмуриться, потому что полуденное солнце пустыни было по-настоящему белым и жгло резко, как через линзу. И даже часть каракумского неба, весной голубого, как нигде в мире, сейчас раскалилась и обесцветилась от жары, образовав вокруг светила размытый белесый круг.

Крыльцо дощатого домика напротив было чисто вымыто, на ступеньках сохла тряпка. Значит, Айна решила перед дежурством на радиостанции сделать уборку. Все остальные, конечно же, спят, время бабалийской сиесты...

Я услышал глухой стук бадьи, поднятой из колодца, и понял, что это Айна. Надо ей помочь. Глупо, но я стоял на крыльце, ни с места, и заставить себя был не в силах.

И хорошо. Из-за Сапаровой юрты, заслонявшей от меня колодец, появился сам Сапар со стареньким, в цветочках, коромыслом, некогда привезенным сюда Шамарой из отпуска с Украины.

— Показатели брать хочешь? — закричал Сапар из-под расписной дуги. — Давай, давай! Вечером душем купаться будем, воду несу... — сообщил он, ставя ведра возле узкого сарайчика с бочкой на крыше. Сапар радостно осклабился, но дышал тяжело и часто.

Я смотрел на крыльцо, вымытое Айной, и видел, как на едва успевших потемнеть от влаги деревянных ступенях проступали, вытягиваясь и ширясь, светлые прогалинки — крыльцо сохло на глазах. Ничего не ответив Сапару, я вздохнул и, увязая в горячем песке, побрел к утыканной приборами метеоплощадке.

Чтобы открыть калиточку, пришлось приложить усилие: и ветра вроде бы не было, а занесло здорово. Я достал из заднего кармана джинсов блокнот, карандаш и принялся за работу.

Странно, как отчетливо сохраняются в памяти все, до ничтожных мелочей, происшествия самых малопримечательных дней. Например сегодняшнего. Я запомнил и такую ерунду, как размочаленная ступенька, на которой оступился, — темно-серая, с желтыми вкрапинами охры. Моя резиновая вьетнамка выскользнула из-под потной ступни, и я больно стукнулся коленом о ступеньку лестницы, взбегавшей к психрометрической будочке. Судорожно ухватившись за лестницу, я скорее почувствовал, чем услышал, как хрустнул грифель. Придется возвращаться на станцию, чтобы очинить карандаш. Если бы у меня оставался только гигрометр, я просто запомнил бы его показания. Но я не проверил еще и половины приборов.

Чертыхаясь и проклиная ломкие карандаши и пересыхающие авторучки, я побрел к метеостанции. Едкие мысли о бессмысленности жизни в дурацких песках и ошибке, которую я сделал, забравшись в Каракумы, вместо того чтоб уехать на БАМ, опять зашевелились, будто змеи после спячки. Наступая на куцую свою тень, я шел к домикам и на ходу нарочно загребал песок. Пусть печет — чем хуже, тем лучше. Настроение было сначала просто плохим, через двадцать шагов оно стало намного хуже, а когда до станции осталось несколько метров, я уже наверняка знал, что стычки не избежать. С кем? Безразлично. С тем, кто будет сейчас на станции. Будто не сам я был виноват в том, что меня занесло на этот пуп Каракумов.

Дверь на радиостанцию была приоткрыта. Взойдя по ступенькам, я протянул руку, чтобы толкнуть дверь, и тут услышал приглушенное восклицание:

— Не говорите так... Это неправда!

Айна здесь?! Я не успел удивиться, как услышал:

— Послушай, я знаю, что говорю, помянешь мое слово. Не судьба тебе с ним, уезжай! А как отдаст тебя, поздно будет, девочка!

— Не отдаст, не отдаст он меня, пустите! — со всхлипом выкрикнула Айна.

Заскрипела дверь радиостанции, я услышал шлепанье босых ног по полу, и мимо меня, столбом застрявшего на крыльце, промчалась раскрасневшаяся Айна. На меня она не взглянула, будто я и в самом деле был столбом.

— Подожди, Айна! — крикнул я, но она уже скрылась за углом. Я вошел внутрь, сжимая кулаки. Злость закипела во мне. Неужели Володя ничего не видит? Или не хочет видеть?

Когда я вошел в комнату радиостанции, Вадим Петрович как ни в чем не бывало расправлял мятую сигарету. Он сидел на рабочем месте, возле аппаратуры, и выглядел спокойным. Но его утиный нос с ложбинкой на кончике подергивался — верный признак, что начальник рассержен. Тем лучше. По крайней мере, я его успокаивать не намерен.

Вадим Петрович прищурился насмешливо, наверняка, чтобы задеть меня. Морщинки стянулись к колючим глазкам, едва заметным из-под поросячьих ресниц, тускло блеснули золотые коронки передних зубов.

— И долго ты торчал под дверью? Прости... Я хотел сказать — стеснялся войти, д-да, стеснялся...

Он хахакнул и опять занялся сигаретой.

— Я не торчал... — пробормотал я, хотя секундой раньше был уверен, что отвечу резкостью. — Карандаш сломался... Еще не все записал, дайте, если есть... Или нож...

— Нож?! — Старый продолжал паясничать. — Ни-ни! Ни в коем случае! Такому сердитому юноше, да еще в состоянии... как его... аффекта? И не проси. А карандаш... Вот, пожалуйста. Одного хватит?

Я взял карандаш.

— Это вы правильно... что не дали нож.

Угроза прозвучала до отвращения фальшиво. Почти жалобно.