Реактор. Черная быль

Произнеся эту фразу, декан, что называется, сорвался. На повышенных тонах стал говорить о долге, чести и ответственности советского ученого, о чистоте мундира. Слушать это было невыносимо, тем более обидно от того, что все сказанное звучало как оскорбление. Особенно кощунственное оттого, что было несправедливым, не имеющим к нему, Гольверку, ни малейшего отношения. Не в силах больше выносить этого позора, профессор выскочил из кабинета, оглушительно хлопнув дверью.

И надо ж было случиться такому, что первый, кого он увидел в коридоре, был именно Строганов. Собственно говоря, узнав, что Гольверк сейчас в кабинете декана, Гелий поджидал его, чтобы отдать последние лабораторные записи. Издав какой-то нечленораздельный горловой звук, Гольверк прорычал:

– Вас-то мне и надо. Скажите, милостивый государь, какие это вы мне платите деньги за частные консультации?

– Какие деньги, вы о чем, Михаил Борисович?

– Вы клеветник и лгун, человек без чести и совести! Знать вас больше не желаю! – и круто развернувшись, зашагал прочь.

Гелий еще долго стоял в растерянности, совершенно не понимая, что произошло и о каких деньгах шла речь. Кое-что прояснилось в обеденный перерыв, когда в студенческой столовке Гелий подсел к столу, за которым обедала секретарь декана Ниночка. Ниночка была глупа, как пробка, но проворна и исполнительна, с пулеметной скоростью стучала на пишущей машинке и, как никто другой, умела заваривать кофе. Обо всем, что происходило на факультете, она знала досконально.

–Ты не знаешь, за что на меня накричал Гольверк? – без всяких вступлений и обиняков спросил ее Гелий.

– Конечно, знаю, – беззаботно промурлыкала Ниночка. – Они с Николаем Федоровичем так кричали, что мне даже подслушивать не пришлось, – простодушно пояснила она. – Николай Федорович ругал Михаила Борисовича за то, что он занимается платными, ну этими, как их, тренировками, или репетициями, что ли…

– Платным репетиторством? – уточнил Гелий.

– Ага, точно, он так и сказал – «репетиторством», и назвал твою фамилию.

– Мою?! – изумился Гелий.

– Твою, твою, – подтвердила секретарь и тут же с наивностью, граничащей с идиотизмом, поинтересовалась: – Послушай, Строганов, а зачем ты об этом всем ребятам рассказывал? Ну, ходил бы себе потихоньку да получал потом свои пятерки.

– Похвастать хотел, – пробурчал Гелий и поднялся из-за стола.

– А, ну я так и подумала, – проворковала ему вслед Ниночка.

Из университета Гелий поехал домой к профессору. Позвонил своим отличительным звонком – два коротких. Дверь долго не открывали. Потом на пороге появилась Рива Юрьевна. Ледяным тоном, не поздоровавшись, она произнесла явно заготовленную вычурную фразу:

– Велено передать, что вам от дома отказано, – и хотела захлопнуть дверь.

– Рива Юрьевна, ну хоть вы меня выслушайте! – взмолился Гелий. – Я никогда никому ни словом не обмолвился ни о чем таком, в чем меня сегодня обвинил Михаил Борисович. Даю вам честное слово. Я даже дома подробностями не делился, только про рогалики рассказал.

Почему-то именно упоминание о рогаликах больше всего убедило профессоршу, что молодой человек говорит правду.

– Подождите здесь, – коротко велела Рива Юрьевна и захлопнула дверь. Когда через полчаса Гелий решил, что дальше ждать уже не имеет смысла, дверь снова распахнулась и Рива Юрьевна произнесла лишь одно слово: – Проходите.

Глубоко вздохнув и переведя дыхание, он с невероятным волнением открыл дверь кабинета. Профессор, по своему обыкновению, расхаживал из угла в угол, но был не в любимой им домашней велюровой куртке, а в том самом костюме, в котором утром приехал на факультет.

– Слушаю вас, – каким-то несвойственным ему скрипучим голосом произнес он.

Гелий начал что-то говорить в свое оправдание, потом сбился, снова стал объяснять, что ни о чем подобном и слыхом не слыхивал.

– Это какое-то недоразумение, Михаил Борисович, – пробормотал он в итоге.

– Вы называете это недоразумением! – снова возмутился Гольверк. – Вы слишком снисходительны к себе.

И тут Гелий, неожиданно даже для самого себя, поднялся, подошел к стеклянной «доске», выбрал из коробки мелок зеленого цвета – когда-то сам профессор его и научил, что из всех цветов зеленый является самым успокаивающим, умиротворенным – и быстро стал чертить схему. Профессор засопел сердито и встал у него за спиной. Чуть повернув голову, Строганов пояснил: «Оставим эмоции и обратимся к логике и фактам». Через минут двадцать, никак не раньше, профессор готов был признать доказательства своего ученика в том, что он действительно ни вчем не виноват и про их домашние занятия и многочисленные разговоры никому и никогда не произнес ни слова.

– Скажите, Михаил Борисович, а декан вам не сказал, откуда у него эти сведения? Или, может, вы сами его об этом спрашивали?

– Нахал, он мне еще вопросы задает, – осерчал было профессор, но тут же ответил: – Нет, он не говорил, а мне спросить и в голову не пришло, так я был всем услышанным потрясен. А почему, собственно, вы этим интересуетесь?