Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо

Это не с нами и не про нас. Любой разговор, любой спор о войне — политическая спекуляция и неуважение к тем, кто давно умер. Защищаешь, призывая в помощники мента и 282 статью, или обличаешь, призывая в свидетели полтора миллиона коллаборационистов и великий трехтомник Солженицына — все равно спекулируешь. Достаешь их всех — и Сталина с Берией, и Гитлера с Геббельсом, и деда моего, и своего, если воевал и если умер, — достаешь их из могил, трясешь их костями в качестве аргумента, кости вообще железный аргумент, и превращаешься в даже не в Яровую — в жабу превращаешься. В жабу превращаться не надо. О войне спорить не надо. Пусть Яровая спорит, ее-то все равно уже не спасти.

Недостающее звено

Редкий случай, когда текст приходится предварять таким специальным уведомлением, которое все равно ни на что не повлияет, и кое-кто обязательно воспримет написанное как личный выпад и окончательно перестанет со мной здороваться. Но все равно — вот это уведомление. Одна моя знакомая (вы ее наверняка знаете, и хоть я не называю имени, из текста будет нетрудно понять, о ком именно речь) в какой-то момент по непонятным мне причинам решила, что я ее ненавижу, травлю и Бог знает что еще; то есть буквально — каждый разговор со мной она начинает с «хоть ты меня и ненавидишь» — и начинает обороняться, хотя я, видит Бог, и в мыслях не имел на нее нападать.

Предконфликтное состояние — неприятная штука. Ты уже знаешь, что вы вот-вот разругаетесь, осталось только дождаться любого повода, самого пустякового. Этого повода можно избегать, а можно наоборот, провоцировать, и вот как раз сейчас я искренне хотел бы избежать ссоры, прекрасно при этом понимая, что вот этот текст как раз идеально годится для того, чтобы на меня за него обидеться.

И все же я хотел бы, чтобы моя знакомая не воспринимала то, что я здесь напишу, как личный выпад или провокацию.

Тем более что я не настолько упырь, чтобы использовать чьих-то умерших родителей для личного выпада против детей. Сын за отца не отвечает, в конце концов.

Это было такое уведомление, и теперь для тех, кто не уснул, его читая — собственно, что я хочу сказать.

Мне всегда казалось странным — и в перестроечном детстве, и потом, когда я перечитывал подшивки газет и журналов тех лет, — непропорционально большое внимание, уделявшееся всеми участниками общественной дискуссии в конце восьмидесятых не текущим политическим проблемам, которых в каждый момент перестройки было, как мы понимаем, много, а, в общем, неважным или почти неважным событиям сталинско-брежневского прошлого. У кого на даче валяется коротичевский «Огонек», почитайте при случае; такое ощущение, что идет предвыборная кампания, в которой Горбачеву противостоят кровожадный Сталин и маразматический Брежнев. Вот гигантское расследование о трапе с эскалатором для брежневского самолета (был, оказывается, такой проект). Вот огромная статья о том, что аскетизм Сталина — на самом деле миф, и что генералиссимус любил роскошь. Это выглядит диковато — 1988-й год, в Карабахе уже идет война, скоро полыхнет еще в нескольких регионах, а в свободной перестроечной прессе вместо горячих точек — архивная пыль. Что, как, почему?

Я задавал этот вопрос себе еще год назад, а теперь уже не задаю — не то чтобы я нашел на него ответ, просто глупо спрашивать о том, что происходит уже с тобой самим. А со мной это происходит, да и ладно бы со мной одним — много с кем. Как-то вдруг стало ясно, что в сегодняшних безобразиях можно разобраться, только разобравшись прежде в тех безобразиях, с которых все когда-то давно началось. Меня уже не удивляют споры советских реформистов о Сталине и Брежневе — я и сам знаю, что нельзя понять Путина не поняв Ельцина, продолжением которого Путин, безусловно, является. История — важнейший политический фактор, без истории в политике вообще делать нечего.

И, повторю, не мне одному принадлежит это удивительное открытие. Три года назад Леонид Парфенов сказал мне, что сожалеет о 1996-м годе, когда журналисты вступили в сговор с властью против общества. В тех выборах только слепой сегодня не заметит зловещую тень Чурова, хоть Россия и не знала тогда такого имени. Вторая (а точнее — первая) поворотная точка, с которой в известном смысле начался Путин — это октябрь 1993 года и обрушившаяся на Россию вместе с танковыми снарядами диктаторская конституция. Когда сегодня на трибуну Болотной поднимается Лия Ахеджакова, первая реакция практически у каждого, кто видит ее — о, это та самая Лия, которая октябрьской ночью двадцать лет назад призывала Ельцина применить силу (смешно — сама она, когда Юрий Сапрыкин ее спросил о том эпизоде, сказала, что не помнит — и я ей даже верю). В кровавом первомае 1993-го года мы ищем ответы на вопросы о прошлогодней Болотной. Забытые, казалось бы, навсегда имена сегодня снова звучат в новостях, и я очень рад видеть сегодня среди лидеров оппозиции, например, Илью Константинова — наверное, в семнадцатом году похожим образом выглядел князь Кропоткин.