Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

Золя сумел рассмотреть в медленном, очень медленном процессе „кристаллизации чувств“ героини момент готовящегося перелома. Состояние привычного полусна скрывало неосознанное внутреннее смятение и жажду жизни. Неудовлетворенность своим существованием, очень глубоко таящаяся, назревала в ней с такой силой, что сделала естественным и необходимым включение Марты в главный драматический конфликт „Завоевания Плассана“, не ограничивая ее роли семейным планом романа.

Аббат Фожа слышал бессознательный оттенок горечи каждый раз, когда Марта говорила о себе. „Слов нет, она была счастлива, как сама утверждала; но в этой впечатлительной натуре, умиротворенной с приближением сорокалетнего возраста, ему чудились следы еще не утихших бурь“. Фожа представлял себе эту скрытую драму — „спор двух различных темпераментов“, который все время обострялся „неистребимой враждой близкой и вечно бунтующей крови — ферментом их кровосмесительного союза“. Но, проницательный психолог, он понимал, что вследствие размеренного, „правильного образа жизни“ и под влиянием повседневных забот вражда неизбежно должна была сглаживаться, пока „в конце концов обе эти натуры замкнулись в мирном прозябании тихого квартала маленького городка, ограничив свои мечты скромным благосостоянием“, уже достигнутым. Однако скрытый, внешне не выраженный, только намеченный конфликт угадывался в Марте. Аббат Фожа „уловил какую-то странную растерянность в этом столь мирном с виду доме“.

Представляют очень большой интерес размышления Салтыкова-Щедрина о внутренней коллизии образа как условии обычного и естественного развития драмы. „Внутренняя тайная борьба, предшествующая борьбе явной…. это просто законная потребность человеческого духа, в силу которой человек прежде всего ищет ориентироваться и уяснить свое положение. Затем уже следует переход борьбы из тайной в явную“[124]. То, что Щедрин называл внутренней коллизией, несомненно присутствует в образе Марты. В описательном повествовании отчетливо видится внутреннее драматическое действие, когда Марта как бы заново просматривает свою жизнь, а позднее придет и к нерадостным итогам. Это таит в себе вероятность перемен столь значительных, что частный самостоятельный конфликт, назревающий на периферии центральной темы, вольется затем в главное русло художественной идеи романа. Сложными стимулами вызванное религиозное обращение Марты стало важным компонентом крупного социального плана в романе „Завоевание Плассана“.

Внеся в сюжет момент катастрофичности в смысле перелома обстоятельств, меняющих ход жизни, направляющих по-новому судьбу и Марты и Муре, автор тем не менее не дает повода рассматривать их драму только как следствие стечения обстоятельств (появление Фожа). Эта драма — в значительной степени результат коллизии индивидуальных характеров, обостренной гибельными для них обстоятельствами. Ведь Марта, защищая мужа от городских сплетен, вкладывала в свои слова „особую горячность, словно ей приходилось защищать его также и от других обвинений, исходящих от нее самой“. Она убеждала себя: „Что мне делать там, вне дома?“; овладевавший ею временами страх перед неизвестностью, тревожное ожидание какой-то беды, „неверие в свои силы“ заставляли ее искать прибежище в маленькой столовой, где она постоянно сидела за шитьем, и в саду с высокими буксусами. Страхи проходили. И аббат снова видел перед собой „холодную мещанку с бесстрастным лицом и невыразительным взглядом, распространявшую по дому запах свежевыстиранного белья и скромного букета, собранного в уголке сада“. Очень глубоко, чуть ли не в подсознании скрывалась в ней неприязнь к Муре „за тот покой, которым он ее окружил, и за то благополучие, которое, по ее словам, делало ее такой счастливой“.

В экспозиции характера Марты биологические проблемы заняли именно то место, которое следует по логике данного образа. Но психологическую точность, завершенность придают экспозиции наблюдения, сделанные в более широкой сфере. „Мне нахватало какого-нибудь умственного занятия, но я так и не нашла его… Да и к чему?“—говорила Марта. Томительная неподвижность существования, пустота ее приглушенной жизни, не заполненной до конца семейными заботами; ее неосознанная неудовлетворенность; искусственность ее покоя — все это создавало предпосылки для развития драмы и во многом обусловило трагический финал.

„У меня не было души („J'etais sans аше“), — позднее сказала Марта аббату Фожа. — Благодаря вам я узнала единственные радости в моей жизни“. Он, казалось, не замечал и не торопил „медленное пробуждение, которое с каждым днем усиливало в ней душевный подъем“, избегал говорить с ней о религии, „никогда в нем не проглядывал священник“. Это пробуждение началось с чувства сострадания. Оказалось, у Марты „очень доброе сердце“.