Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

Говоря о трудном духовном созревании Этьена Лантье, Эмиль Золя выдвинул на заметное место те стороны личности героя, которые ощутимо станут мешать его становлению в духе коллективизма. Растущая популярность Этьена, чувство, что он стал в поселке Двухсот сорока своего рода «центром, вокруг которого все вращается», пробудили в нем тщеславные, честолюбивые мысли. В Этьене произошла «заметная перемена»: он стал важен и «упивался собственной речью»; в нем проснулось заглушенное в пору нищеты стремление к благосостоянию. «Он поднялся ступенью выше» рядовых шахтеров, «приобщился к миру ненавистной буржуазии и, не давая самому себе отчета, находил удовлетворение в своем умственном превосходстве и достатке». Эти склонности не вытеснили вовсе у Этьена чувство товарищества, и осталось еще место для поступков искренних, в которых проявлялась рабочая солидарность. Во время забастовки Этьена «не пугали никакие жертвы. Он давно отдал все, что скопил из жалованья», чтобы помочь продержаться семейству Маэ; он с болью и жалостью смотрел на жителей поселка, у которых не было ни топлива, ни хлеба. Но скоро вновь заявят о себе черты индивидуалистические, которые в развитии образа Этьена сыграли свою роль.

Отрицательное отношение Золя к политиканству Третьей республики, с которым он столько раз сталкивался в действительности, наложило отпечаток и на образы персонажей, представляющих в романе различные политические партии и характеризующих особенности рабочего движения во Франции конца XIX века.

Плюшар, к которому близко стоит Этьен Лантье, знавший его еще по Лиллю и поддерживающий с ним оживленную переписку, принадлежит к группировке гедистов — наиболее последовательной и революционной в 80-х годах. Но «деятельному и честолюбивому» Плюшару свойственны те же тенденции, что и Этьену.

Поссибилист, постепеновец Раснёр, забойщик, уволенный Компанией после забастовки, открыл кабачок и «наживал деньги, раздувая мало-помалу недовольство» в сердцах бывших товарищей. Эта ироничная характеристика охватывает обе стороны двойственного облика Раснёра, который сохранял репутацию оппозиционера, но при этом всегда стоял за «благоразумные» требования, советовал добиваться только «возможного», и случалось, что, забывая давнюю обиду — свое увольнение, начинал защищать Компанию.

Образ механика шахты Воре, анархиста-бакунинца, русского эмигранта Суварина, который жил, «презирая всякие узы, оставаясь стойким, не зная ни тщеславия, ни радостей жизни», фанатически проповедуя свою программу («Поджигайте города! Вырезайте целые народы…»), несет в себе черты литературной схемы.

Эмиль Золя не увидел людей, которые обладали бы необходимыми задатками и нравственными достоинствами, чтобы вести за собой народ. Более обстоятельное, углубленное постижение автором «Жерминаля» исторического опыта Парижской Коммуны позволило бы ему сделать выбор точнее и поставить во главе народного движения (пусть даже в ограниченных масштабах) фигуру более последовательную и определенную, чем Этьен Лантье, в главном мало напоминающий передовых рабочих-революционеров Франции.

События после сходки на Девьей поляне, где решено было начать забастовку, могли бы дать Этьену возможность выступить подлинным вожаком масс. Тревога в округе нарастала: «если приложить ухо к земле», можно было «услышать топот ног», «народ вдруг заметался по дорогам»; нужны были организующая воля и разум, чтобы направить движение. Этьену это оказалось не по силам и его «мучила оскорбленная гордость вожака, чувствующего, что масса ускользает из-под его руководства». Действительно, к шахте Жан-Барт, где надо было в первую очередь остановить работы, толпы углекопов «устремлялись без предводителей, безоружные, вразброд, как течет по склонам вода, выступившая из берегов». И в дальнейшем Этьен не раз затеряется в толпе; внимание писателя будет приковано уже не к нему, но к действиям шахтерской массы: здесь Эмиль Золя сделает принципиально важные наблюдения.