Реальность 7.11

— Конечно, это непросто, — тут голос Командующего вновь лицемерно помягчел, — враз лишиться всех авгурских привилегий. Но, во-первых, таковы условия. Вы добровольно приняли их, когда нанимались на службу к нам. А, во-вторых, в Таблице всё равно нет будущего, за которым вы могли бы подглядывать. Всё наше будущее сосредоточено в Святой Машине. А подглядывать за Ней… ну, это как-то некрасиво, не находите?

Эда подмывало спросить, какое дело Машине до того, кто за ней подглядывает. Но благоговейные ноты в голосе Командующего отбивали всякую охоту к ответной аргументации. Возражая, можно нарваться на кое-что и похуже отповеди. Напороться на ту же бездну, которая убила эмпата Крамарова.

— Итак, повторяю: нет, нет и ещё раз нет! — категорическим тоном резюмировал Джаму. — Вы нужны нам на нынешнем своём посту! Кстати… вот вам новое дельце, свежайшее. В автопарке Юго-Запада по субботам и четвергам играют какую-то странную пьесу. Прямо в автобусе. Пьеса о будущем, так что это, несомненно, придётся вам по вкусу. Речь идёт о каком-то Спящем и… о какой-то девочке, что ли… Я, право, не вникал в детали.

— Вот как? — заметил Эд. — Ну что ж, могу сказать вам как эксперт: эта пьеса не представляет опасности для Трансурановой Церкви.

— Откуда вы знаете? — встрепенулся Джаму. — Вы её уже видели?

— Нет, — странно усмехаясь, ответил бывший авгур, — но этого и не требуется. Дело в том, что я сам её сочинил. Много, много лет тому назад…

Некоторые люди любят ездить в общественном транспорте. Перемещение из одной точки в другую действует на них гипнотически: равномерные колебания убаюкивают, и человек впадает в состояние, близкое к трансу. Вы не спите, но и не бодрствуете, ваши биоритмы дают внезапный сбой, и начинает казаться, что окружающее вас время застыло — или, хуже того, движется по кругу. И тогда до вас отчётливо доносится тиканье ваших собственных маленьких часов — таких, которые каждый носит внутри себя. Когда перемещение в пространстве теряет смысл и вы словно бы повисаете в воздухе, только они способны наделить значением то, что происходит.

В молодости Эду безумно нравилось это чувство внетелесности — оно на краткий миг делало его неподвластным реальному миру. С ощущением собственной призрачности ассоциировался вечерний автобус. Автобус съезжал с одного пригорка, чтобы взобраться на другой; на полпути он исчезал в ложбине, и каждый раз студент Риомишвард вытягивал шею и нетерпеливо ждал, так сильно напрягая зрение, как будто существование всего этого маршрута вкупе с пассажирами и водителем зависело только от него. Свет фар ярким мазком возникал на вечернем небе за мгновение до того, как сам автобус всползал на горку. А каким безопасным убежищем казалось урчащее тёплое чрево машины! Может быть, поэтому в задуманной Эдом пьесе автобус занял центральное место. Действительно, он был таким же полноправным членом спектакля, как и живые актёры.

Но в том месте и времени, где происходило действие пьесы, не было ни влажных ветров, ни бесконечных дождей. А были там глинистые, потрескавшиеся равнины, обезвоженные и почти лишённые жизни. Стоя на расцвеченной неоном остановке и следя за тем, как автобус-театр неторопливо движется по дальнему отрезку кольца, Эдвард вспоминал о тех видах с грустной усмешкой. Под этим небом, среди этих игрушечно-пластмассовых стен никакая пьеса не могла оставаться прежней. По законам Мнемы она прочно была впаяна в окружающую, серую и мокрую реальность. Только он, автор, обладал правом выбора, шансом сличить эту реальность с тем набором картинок, которые жили в его голове. Впрочем, не такова ли судьба почти всех литературных творений? Вступив на это поприще, а затем скоропостижно покинув его, Эдвард стал лучше понимать глубинные мотивы писателей. Каждый из сочинителей прошлого норовил затянуть читателя как можно глубже в свой собственный воображаемый мир. Все их приманки и приёмы отвечали этой, зачастую не ясной для них самих, но необратимо притягательной цели. Цель надёжно затуманивали отработанные до автоматизма уловки охотников, стерегущих свою добычу. Ведь если бы они ясно сознавали, что толкает их на все эти душевные труды и заставляет подолгу мучиться над каждым словом, они бы, пожалуй, более здраво оценивали собственные возможности. Они бы заметили, бедные трудолюбивые писаки, что почти всякое литературное произведение рано или поздно становится для его создателя крахом, фиаско, а то и проклятием. Немногие счастливцы избегли этой участи. Самые же прозорливые, испытав свои силы, навсегда бросали писать.