Реальность фантастики №01-02 (65-66) 2009 (СИ)

На самом деле Самарканд четырнадцатого века – мой любимый из всех ми-ров. Не передать словами, до чего нравится мне атмосфера этого великого, бога-того и кипучего города, купающегося в роскоши в самом сердце туркестанских пустынь. Меня восхищают его узкие улочки, глубокие и изломанные, но все равно светлые, его желтые глинобитные стены, пускающие волны жара друг навстречу другу, его жители в белых плащах и тюрбанах. Здесь кипят и бурлят базары, ревут двугорбые верблюды, груженые шелком, хлопком и пряностями, стучат копытом кони, несущие кочевников из далеких степей. То и дело за по-воротом открывается дворец с синими стенами в разноцветной глазури, а в не-бе перекликаются голоса муэдзинов. Где-то кричат стражники, и раб-славянин раскатывает по переулку персидский ковер, а по ковру этому ступает… Или сам Тамерлан верхом на вороном коне, мрачный, надменный и гордый. Или каприз-ная принцесса в шелковой парандже, чье лицо недозволенно видеть никому из смертных. Или жирный продажный министр, а то и вовсе коварный визирь-непременно Джафар. А над всем этим, над плоскими крышами, над лабиринта-ми переулков, над текущей по улицам толпой, над ревом и гамом, возносятся, сверкая на солнце, голубые, как маленькие ребристые небосводы, купола самар-кандский мечетей, и толстые расписные минареты, в закатных лучах так похо-жие на трубы капиталистических фабрик из начала двадцатого века… И все это в пределах такой же желтой, неприступной стены, за которой – пустыня. А далеко-далеко, за песками и глинами, за соленой водой и горами, за ковыля-ми и ивами, за дубами и липами, за поросшими пихтой гребнями темных Кар-пат, лежит другой любимый мной город – мрачная, островерхая Прага. Туда, в эту Прагу, я как-то раз доходил из Самарканда пешком. В самый разгар чумы.

А теперь я шел по базарным улицам за руку с Санчес. В немат-онлайн-уж конечно, за подобный внешний вид в Самарканде ее бы побили камнями.

– Слушай, Аури, а вот ты умный – может быть, знаешь?

– Что знаю? не понял я.

– Вот слушай, Аури, я тут гуляла недавно по Сан-Паулу двадцать второ-го века, и вдруг увидела вывеску: «Молельный дом технотеистов». Ты не знаешь, кто они такие?

– Зашла бы – и узнала.

– Что-то я не догадалась. И ты сам не знаешь?

– Нет… Сектанты какие-то. Что-то от христианства или иудаизма. В об-щем, не помню – надо будет узнать. Может, сходим туда посмотреть. Сло-вом, не спрашивай…

– Да я вот не знаю… Технотеисты эти появились только в двадцать вто-ром веке. Скажем, в конце двадцать первого я их еще не видела. Вот я и не знаю, кто такие.

– Мы вообще в двадцать второй век редко ходим. Я даже не знаю, что там. Какие-то города, небоскребы по пятьсот этажей, токамаки в каждой стране. Нищеты нет вообще, все сыты и довольны, и только державы про-тивостоят друг другу.

– Исламстан и Китай, – вставила Санчес, – вот ты и оживился! Ты, ви-дать, турист по складу характера. Поехали в двадцать второй век! Год этак в 2154? А?

– Пробовал, – отмахнулся я, – нельзя там подняться выше 2133. Не знаю уж, почему.

– Как? – на лице Санчес нарисовалось явное удивление, – я думала… А в двадцать третий век что, тоже нельзя?

– Нет. Я пробовал. Отсылают в 2133 год.

– Обидно!

– И мне обидно. Много бы отдал, лишь бы посмотреть, как человечест-во дошло до такой жизни.

– Как возник синтетизм, ты имеешь в виду? Так это известно! Токамаки были – были. А я в 2125 году читала газету, где писали о том, что в лабора-торных условиях удалось синтезировать живую клетку, имея в качестве ис-ходного материала только атомы водорода и кислорода.

– Живую?

– Ну то есть как – живую… Мертвую, конечно! Они синтезировали мерт-вую клетку, но такую, будто она умерла бесконечно малый отрезок времени на-зад. Так что синтезаторы еще тогда зародились. Виртуальная реальность поя-вилась еще лет на сто раньше. Так что вполне логично считать – просто чело-вечество развивалось, развивалось, развивалось и родился синтетизм. А в итоге мы все получили общество бесконечного счастья и абсолютной свободы.

– Бред, – огрызнулся я, и почувствовал, что вновь завожусь. Санчес упоминает сегодня «абсолютную свободу», наверное, пятый раз, а я выхо-жу из себя при мысли, что она называет «свободой» жизнь в ящике пять на пять метров! И снова мне показалось, что моя рука обращается в танковую башню, – бред, – повторил я, стискивая зубы.

– Ничего не бред! – запротестовала Санчес.

– Бред! – уже крикнул я, вскинув голову, и замолчал: навстречу нам по улице двигалась огромная, ослепительно белая процессия, оказавшаяся ханской свитой, в центре которой, на высоком помосте под балдахином, восседал и сам хан миниатюрный человек с маской презрения, застыв-шей на монгольском лице, и узкими, холодными, но в то же время огненны-ми глазами – «железный хромец» Тимур Ленг.

– Да почему? – Санчес дернула меня за рукав, и мы встали у стены.