Реальный противник

— Не вижу повода для шуток, господин Посредник, — буркнул генерал. — Вот что… Доложите об этой возмутительной… э-э… профанации по команде руководству учений, а мы этого молодчика возьмем под стражу, пока он еще чего-нибудь не сотворил!..

Генерал еще что-то гневно булькал, но я его уже не слышал.

ПОСРЕДНИК! УЧЕНИЯ!

Нет! Не может быть!.. Как же так?! Ничего не понимаю!

Я лихорадочно скинул с плеч вещмешок (бригад-генерал и подполковник шарахнулись в сторону), и вытряхнул его содержимое прямо на бетонный пол. И остолбенел. Вместо желтых брикетов ВВ там были красные взрывпакеты, безобидные, в сущности, хлопушки, обозначающие взрывы во время учений…

Словно вспышка сверкнула мне в лицо, и я на некоторое время потерял всякий контроль над собой.

Откуда ни возьмись, появились четыре здоровенных милитара с автоматами наизготовку. Они с некоторой опаской окружили меня и повели из зала. Мне в тот момент было все равно, куда они меня ведут. Хоть на расстрел!..

Они вели меня по тому самому пандусу, где я несколько минут назад расправлялся с людьми, приняв их за врагов. Чувствовал я себя совсем скверно. Тело болело и ныло, словно меня долго пинали, лежащего, в уличной драке… Голове было не легче. Разламывалась моя голова от напора горьких мыслей, нахлынувших подобно лавине.

Убийца, с горечью осознавал я. Ты не удержался от того, чтобы не стать убийцей!..

Навстречу двигалась группа людей, и я едва не сошел с ума, увидев, кто это был.

Как ни в чем не бывало, вышагивал филд-лейтенант Евгений Бикофф — живой и невредимый, если не считать нескольких синяков и ссадин на бугристом лице. Он был сердит и не скрывал этого. Из-за его спины виднелись лица Канцевича и Флажелу — тоже в полном здравии и тоже мрачные. Их сопровождали автоматчики во главе с тем лейтенантом, которого я размазал по стене у входа в ЦУОРБ.

«И шо ты такой довольный, военный? — говорил Одессит одному из своих конвоиров, с лица которого действительно не сходила ухмылка. — Как чемодан… Дал бы лучше закурить, а?» — «Хэвнт гот сигэрэт», осклабясь, почему-то по-английски отвечал автоматчик.

Наверное, именно в такие моменты люди, по крайней мере, седеют.

Не веря своим глазам, я преградил путь Бикоффу.

— А, и тебя они нашли, писатель, — безрадостно констатировал он. — Видишь, какая петрушка получилась? Хотел ты написать про победу, а придется — про побежденных… Или будешь из пальца высасывать, как смелые и тупые спецназовцы с блеском выполнили ответственное задание. Тебе ведь не впервой врать, писатель?

— Но ведь… послушай, Евгений, — сказал я пересохшими губами, — я же выполнил это задание!.. За вас — выполнил! А вы… вы что, совсем ничего не помните?

— А что мы должны, по-твоему, помнить? — осведомился лейтенант.

— Как же так? — Я окончательно растерялся. — Шла война… И вас всех… до одного… Я же своими глазами видел!..

— Ты что — рехнулся? — грубовато спросил Бык и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Да брось ты сочинять свои фантазии!.. Пошли, парни!

И они, обтекая меня, проследовали дальше. Канцевич с сожалением оглядел меня с ног до головы и что-то шепнул на ухо португальцу.

Меня заперли в тесном, полутемном помещении без окон. Хорошо еще, догадались поставить туда стул, чтобы не жестко было сидеть на бетонном полу.

Через час, а, может, и через два дверь моей «темницы» отворилась, и ко мне в гости пожаловал не кто иной, как субкоммандант Ченстохович собственной персоной. К этому времени я уже успел оправиться от психологического ступора и даже пришел кое к каким выводам.

— Ого, — сказал я вместо приветствия. — Сам господин субкоммандант ради моей скромной персоны бросает все свои важные дела и посреди ночи прилетает, так сказать, в тыл врага!

— Перестаньте иронизировать, Рамиров, — ответствовал он.

Солдат внес мягкое кресло (и где только они умудрились раздобыть его в полевых условиях?), каким-то образом сделал ярче освещение и удалился. Ченстохович опустился в кресло и не спеша, с наслаждением закурил необычайно ароматную сигарету.

— Верите ли, с утра на ногах, — пожаловался он. — Присесть было некогда… Разве при такой жизни наживешь брюшко, которое по штату положено генеральским чинам?

Я молчал, и он не стал больше ерничать.

— Ну, что стряслось? Рассказывайте.

— О чем? — удивился я.

Глаза моего собеседника сделались непроницаемо черными.

— Хотя бы о том, что побудило вас, мирно — я бы даже сказал, пацифистски — настроенного журналиста, вмешаться в выполнение группой десантников учебного задания, при этом покалечить нескольких милитаров «южных», оскорбить… гм… действием заместителя командира ракетного полка и, вдобавок, полностью игнорировать указания всех посредников, которые были свидетелями ваших разнузданных действий… Что произошло с вами? Неужели вы до такой степени ненавидите армию и всех, кто в ней служит?!

— Вот вы говорите, что я ненавижу армию, — сказал я. — Я ненавижу войну, господин субкоммандант, а между этими понятиями — большая разница… И у меня есть свои причины ненавидеть войны.

Я снял с шеи и протянул субкомманданту свой старенький солдатский медальон.