Реанимация чувств

"Преуменьшение симптомов – от лекарств. Эйфория – от гормонов", – подумал Чистяков, а вслух сказал:

– Хватит веселиться, пора спать.

– Вы как Кашпировский! Всему отделению спать! – улыбнулся парень.

– Работа такая, без этого никуда, – спокойно пояснил Валерий Павлович и вписал снотворное в лист назначений. Сестра тут же отломила кончик ампулы и вколола укол.

– А сами-то вы когда спите? – не унимался больной.

– Молчи, разговаривать тебе вредно. На дежурстве не сплю, давно привык, – сказал Чистяков и потрепал его по руке.

В этот момент в палату вошел одетый, как и полагается для работы, в медицинскую пижаму и халат доктор Ашот Гургенович Оганесян. Чистяков удивился, но его удивление было ничто по сравнению с удивлением бывшего повешенного.

"Все! Опять глюки! – подумал он. – Ни хрена эти доктора не умеют, только напускают на себя ученый вид. Это ж надо, Пушкин в реанимации появился! Хоть опять иди вешайся! Где веревка?"

Но тут его врач стал здороваться с Пушкиным за руку, спрашивать, зачем тот так рано приперся, дома, что ли, нечем заняться? Больной слушал их разговор и не мог понять, мерещится ему все это или происходит на самом деле. А пока он раздумывал, в кровь всосалось довольно сильное лекарство, стало разносить по сосудам туманный сон, и когда доктор Пушкин машинально взял за запястье пациента, чтобы прощупать пульс, больной уже засыпал, и из его отекшей гортани доносилось сильное и сиплое дыхание.

– Знаешь что? – сказал Чистяков Ашоту, когда они вышли в коридор. – Я вижу, у тебя тоже "того", не все дома. Давай иди в женскую палату – я отгорожу тебя ширмой от девочки – и ложись там спать на свободную койку. Пока в отделении все стабильно, ложись и спи. Если кого-нибудь привезут, я тебя растолкаю, заодно и поможешь. А сейчас я и сам справлюсь. Завтра будет твое дежурство и лучше, если ты вступишь на него в выспавшемся состоянии. Понял?

– О’кей, – ответил Ашот. – Благодарю за внимание. Вы настоящий друг.

– Я тебе не друг, а дед, – строго сказал Чистяков. – Вколоть тебе кубик реланиума, чтобы быстрее заснул?

Ашот представил себе больничную простыню, плоскую подушку, которую он достанет из шкафа, знакомые запахи, тихие каблучки медсестры… И сон, желанный сон забрезжил перед ним, ласково раскрывая свои объятия.

– Вот уж чего не надо! – ответил он. – Я и без реланиума отлично засну!

Он посмотрел на Нику, прошел за ширму и сбросил ботинки.

"Танька – дура! А девочка из трамвая как раз ничего! Душевная!" – успел подумать Ашот, забрасывая на высокую кровать ноги в носках и пижамных брюках. Он повернулся на бок, натянул на плечи больничное одеяло, засунул по привычке руку под щеку и равномерно и сладко задышал, тихо и размеренно, без всякого лекарства. И ему привиделись знакомые лица родных, и цветущий сад, и розовые лепестки цветов абрикоса, которые сладкий ветер сбивал на крышу сарая. И он увидел себя самого, еще мальчика, лежащего на животе на старом одеяле, с куском лепешки и с интересной книжкой в руках. А мать, уже тогда казавшаяся пожилой, ведь он был самым младшим из братьев, стояла на пороге их большого каменного дома в черном платье, в тапочках с меховой опушкой, ласково улыбалась, что-то говорила, звала его и приветливо махала рукой.

И вдруг в самой середине его сна в палату в сопровождении Валерия Павловича Чистякова вошла сама Валентина Николаевна, тоже в черном платье, со светлой розой в пакете и с шикарным букетом бледно-голубых и коричневых ирисов в руках.

– Эх, цветы-то какие у вас роскошные! – сказал Валерий Павлович, не зная, что и подумать. И с чего это сегодня на его дежурство случился такой наплыв?

– А с Ашотом что случилось? – испуганно спросила Валентина Николаевна, увидев на подушке знакомую курчавую голову.

– Что-то у него не сложилось, – ответил Валерий Павлович. – Вот он и вернулся. Мы все говорим "Ашот, Ашот… хороший специалист. Ашот – туда, Ашот – сюда" – а он, в сущности, одинокий бездомный человек, у которого нет дома и семьи.

– Если так разобраться, – шепотом сказала Тина, осторожным движением прикрывая одеялом Ашоту ноги, – у того простреленного кавказца из соседней палаты тоже нет дома. И у алкаша, наверняка, тоже.

– Да, – согласился Чистяков. – Только те люди – со знаком минус, а наш Ашот – со знаком плюс.

– Кто бы знал, – сказала Тина, – кто и когда расставлял эти знаки…

– А вы-то как здесь оказались? – спросил Чистяков. – Неужели и у вас не сложилось? Судя по букету, не скажешь.

– И я не исключение, – задумчиво сказала Тина. – Вот бы еще точно определить и мое положение относительно оси ординат. – Она обвела взглядом палату. – Где бы взять ведро? В банку мои ирисы не влезут, а уж в нашу крохотную вазочку – тем более.

Понятливая медсестра, слышавшая разговор врачей, тут же принесла Тине большую пластиковую емкость из-под дистиллированной воды. Вместе кое-как они обрезали узкое горлышко ножницами – и вот уже на шатком журнальном столике в ординаторской стоял невиданной красоты букет. Розу Тина подарила сестре, а та поставила ее на стеклянный столик с лекарствами рядом с Никой.