Реанимация чувств

– Как же ты могла? – вдруг сердито спросила больная. – У тебя ведь был такой редкий голос! Впрочем, я знала, что ты не стала заниматься дальше.

– Как я завидовала тебе! – все гладила ее Тина. – И вот ты-то, как я поняла, певицей стала!

– Да, – с горечью сказала ее бывшая подружка. – Певицей погорелого театра.

– Да как же, почему?

– Потому что я здесь, на этой кровати. – Ответ прозвучал сухо и зло. – Потому что все мои партии отдали молоденьким дурочкам, любовницам богатых господ. А меня вышвырнули, как ненужную старую тряпку, как позапрошлогодний календарь, как пустой флакон из-под использованных духов. – Рот Анны искривился болезненной горькой складкой, в полутьме похожей на изломанную ветвь.

– Из-за этого пустяка ты смогла с собой сделать это! – с возмущением шепотом почти закричала Валентина Николаевна.

– Не из-за пустяка, – сказала больная. – В работе была вся моя жизнь. – Она помолчала. Потом опять вдруг сказала: – Да. Вот ты пришла, и я опять тебе завидую.

– Мне? Почему?

– Ты живешь, ни от кого не завися. Ни от режиссера, круглого дурака, ни от дирижера, который может специально подать не в такт…

– А мы-то с тобой, помнишь, как сыграли вальс из "Маскарада"?

– Помню, – сказала Анна, и вдруг из глаз ее выкатились две крупных слезы и поползли по щекам. – Я помню все, к несчастью. Мерзких костюмерш, которые хладнокровно констатировали, что на моей талии не сходится теперь ни один костюм, и подлых гримерш, которые говорили, что с моим носом не подойдет никакой грим. И я только спрашивала: а как же Монсеррат Кабалье? Как им нравится ее нос и ее талия? И эти ехидны замолкали!

– Анечка! – сказала Тина. – Как ты могла, из-за таких пустяков! Ты не знаешь, как долго теперь нужно будет лечиться.

– А я не буду! – насмешливо и в то же время спокойно сказала Анна.

– Нет, будешь. Я сама за этим буду следить.

– Не буду! И давай не будем об этом спорить! – Анна помолчала немного, а потом вдруг тихо спросила: – А что бы тебе еще оставалось делать, если это тебя вдруг внезапно выкинули бы из больницы?

– Меня? – Тина на секунду смешалась. Эта возможность показалась ей маловероятной. Но она ответила: – Да мало ли что? Нашла бы занятие. На крайний случай газетами бы пошла торговать.

Про газеты она придумала как-то внезапно.

– Говорю же, счастливая! – тихо сказала ей Анна. – А я бы не смогла.

– Господи, да мы с тобой в церкви будем петь! – придумала Тина. – У тебя контральто, у меня сопрано, нас оторвут с руками и ногами! – Тина сказала это в шутку и вдруг поняла, что эта мысль подруге приятна.

– Да? – спросила Анна.

– Конечно! – горячо обняла ее Тина. – Вот увидишь! Только надо поправиться, восстановить голос. Кстати, твои родные знают, что ты лежишь здесь?

Анна только головой покачала в ответ.

– Не знают? Так они, наверное, с ума сходят? Давай телефон, я им позвоню!

Анна молчала. Но Тина так стала ее тормошить, целовать и упрашивать, приводить разные доводы, даже обвинять саму Анну в эгоизме и черствости, что та вдруг сдалась и дала номер телефона. Большакова уже повернулась на спину, смотрела то на Тину, то куда-то в потолок – а из глаз ее все струились слезы, которые она не вытирала. Ей нравилось, что слезы с ее щек вытирала Тина кусочком марлевого бинта, всегда лежавшим на всякий случай в кармане ее халата. Потом Тина тихонько стала расспрашивать Аню о старых знакомых, соседях, товарищах по школе. Потом развернула перед старой подругой внезапную и заманчивую перспективу, как они пойдут устраиваться в хор, но не в православную церковь, которую Тина не любила за мрачность и догматизм, а в католическую, чью музыку знала по Баху, Моцарту, Мендельсону.

– Ты представь только, как звучит "День гнева – этот день" по-латыни под высокими сводами католического собора где-нибудь в Испании! – восторженно говорила она. – Если мы с тобой не сможем это спеть сами, ведь никто не мешает нам хотя бы послушать!

И обе, сидя на узкой больничной койке, прижавшись друг к другу, глянули в потолок и вдруг шепотом затянули на два голоса: "Ди-зе-ре-ре, ди-зе-ре-ре!"

– Не больница, а сумасшедший дом! Вы дадите, наконец, людям поспать! – вдруг раздался с соседней кровати сердитый голос.

– Извините! – проникновенно сказала Тина. – Я ухожу, – в самое ухо прошептала она Анне, – но ты даешь мне слово, что будешь лечиться?

– Спасибо, что зашла, – тихо ответила та. – Я буду о тебе думать.

– Я приду еще! – зашептала Тина. – А сейчас пойду и из своего кабинета позвоню тебе домой.

Анна крепко сжала ей руку повыше запястья.

– Спи! Тебе надо спать, а то уже скоро рассвет!

– Да. Иди, ты тоже устала!

– Да я ничего, главное сейчас – ты! Утро вечера мудренее.

Не в силах оторвать взгляд от отекшего лица подруги, Тина тихонько вышла из палаты. В дверях отделения у лифта ей опять встретился странный человек, которого она накануне видела в приемном. Тот, что курил и поджидал приятеля с повязкой на ухе. Он почему-то тоже не спал, и теперь у него была еще повязка и на носу. Тина узнала его по пижаме и по рыжей меховой шапке.