Ребекка

— Неважно, — возразила я. — Сегодня я завтракаю одна и найду себе сухое местечко.

Но обратился прямо к официанту:

— Поставьте еще один прибор на мой столик. Мадемуазель будет завтракать вместе со мной.

— О, нет-нет, не надо. Я не могу…

— А почему не можете, позвольте узнать?

Я старалась найти какой-нибудь предлог.

— Но вы ведь предлагаете это только из вежливости, а вовсе не потому, что жаждете моего общества.

— И вовсе не из вежливости, я именно хотел, чтобы вы позавтракали со мной, за моим столиком. Я бы все равно попросил вас об этом, даже если бы вы не опрокинули вазу. Садитесь-ка за мой столик и можете не разговаривать со мной, пока не захотите.

Мы сели, и он, как ни в чем не бывало, продолжил прерванный завтрак, предоставив мне изучать меню. Он держался так свободно и непринужденно, что я почувствовала: мы действительно можем обойтись и без беседы и без ощущения неловкости. В этом не было никакой натяжки. И конечно, он не будет задавать мне дурацкие вопросы из школьной программы.

— Что случилось с вашей приятельницей? — спросил он.

Я рассказала о ее болезни.

— Мне очень жаль… — сказал он. — Надеюсь, вы получили вчера мою записку? Я должен был извиниться за свое поведение. Я был недопустимо груб. В свое оправдание могу сказать лишь то, что одинокая жизнь сделала меня дикарем.

— Вы вовсе не были грубы. Во всяком случае, до миссис ван Хоппер это не дошло. Такого рода насмешки ей непонятны. Ну, а ее неуемное любопытство распространяется на всех, во всяком случае, на тех, кто занимает какое-то положение в обществе.

— Я должен чувствовать себя польщенным, что удостоился ее внимания?

— Думаю, что это из-за вашего знаменитого поместья Мандерли.

Как только я назвала это поместье, он тотчас же внутренне сжался. Здесь проходила черта, которую, очевидно, не позволено переступать.

Мы продолжали завтракать, и вдруг я вспомнила, что когда-то купила в деревенской лавке ярко раскрашенную открытку с изображением старинного замка. Напечатана открытка была неряшливо, но она давала представление о прекрасных пропорциях здания, широкой лестнице перед террасой и зеленой лужайке, спускавшейся к морю. Я заплатила за открытку два пенса — половину суммы, выдаваемой мне в неделю на карманные расходы. Я спросила у лавочницы, что изображено на открытке.

— Да ведь это же Мандерли! — удивилась она моей неосведомленности.

Открытка давно потерялась, но воспоминание о первом впечатлении от Мандерли сохранилось. Мои симпатии были на стороне владельца поместья, а не миссис ван Хоппер. Я представила себе, как она, заплатив шесть пенсов за вход, расхаживает по залам замка, нарушая тишину своим вульгарным смехом.

Наши мысли, очевидно, одновременно коснулись миссис ван Хоппер, потому что он вдруг спросил:

— Ваша приятельница намного старше вас. Может быть, она ваша родственница? Давно ли вы знакомы с ней?

— Она мне не приятельница — я у нее служу. За исполнение обязанностей компаньонки она платит мне девяносто фунтов в год.

— Вот уж не думал, что можно купить себе компаньона! Это напоминает мне восточные рынки, где покупали рабов.

— Однажды я заглянула в словарь, чтобы выяснить точно, что означает слово «компаньон». Там было сказано, что компаньон — это очень близкий товарищ.

— Но зачем же вы согласились на это? — продолжал он улыбаясь.

— Ведь у вас с ней так мало общего! — улыбка преображала его лицо, делала его моложе и мягче.

— Я же вам сказала… Девяносто фунтов для меня — огромная сумма.

— У вас нет родных?

— Нет. Все умерли.

— У вас редкая и очень красивая фамилия.

— Мой отец был редким и красивым человеком.

— Расскажите мне о нем.

Рассказать об отце не так-то легко. Я никогда не говорила о нем с другими. Это было что-то глубоко личное, чего никто не должен был касаться, подобно тому, как он не хотел ни с кем говорить о Мандерли.

Вспоминая этот первый совместный завтрак, я удивляюсь: как это я, застенчивая и неловкая, вдруг стала рассказывать совсем незнакомому мне человеку за ресторанным столиком в Монте-Карло историю своей семьи? А он внимательно и сочувственно слушал и смотрел мне прямо в лицо, пока я говорила.

Я рассказала даже о том, как мать любила моего отца. Он умер от пневмонии. А она последовала за ним через короткие пять недель.

Ресторан начал заполняться. Слышались разговоры, смех, звон посуды. Я взглянула на часы, было уже два. Полтора часа мы провели в ресторане, причем все это время говорила я одна. Я смутилась и стала извиняться.

— Мы начали беседу с того, — остановил он меня, — что я сказал вам, что у вас редкая и красивая фамилия. Теперь же я могу сказать, что эта фамилия так же хорошо подходит вам, как, видимо, подходила вашему отцу… Я уже давно не получал такого удовольствия, как от беседы с вами. Вы отвлекли меня от меня самого, от моих печальных воспоминаний, терзающих меня уже целый год.

Я взглянула на него и поверила, что это правда. Лицо его стало спокойнее и мягче, будто ему удалось разогнать тучи, омрачающие его жизнь.