Ребекка с фермы «Солнечный ручей»

Миткалевое выцветшее платьице с надставленным лифом было очень опрятным. Из узкой горловины выглядывала худенькая загорелая шейка, а головка девочки казалась слишком маленькой, чтобы выдерживать густые черные волосы, заплетенные в толстую, доходящую до талии косу. На ней были странная соломенная шляпка с козырьком — совсем не детский фасон — и старенькие украшения, начищенные по случаю визита к родственницам. Шляпку украшали бант цвета буйволовой кожи и пучок иголок дикобраза, черных с оранжевым, которые торчали над самым ухом, придавая пассажирке весьма необычный вид. Черты ее лица не отличались ничем особенным; на то, какие у нее нос, подбородок, щеки, мистер Коб не обратил внимания. Но зато глаза… Под сводами красивых бровей они полыхали подобно двум звездам, озаряя все вокруг себя. Это был взгляд существа, любознательного настолько, что казалось, его любознательности не было предела. Пристальный взгляд девочки был запоминающимся и таинственным. Смотрела ли она на какой-то предмет, на природу, на человека — создавалось впечатление, что за внешней формой она усматривает что-то еще. Однако описать, определить ее глаза не представлялось возможным. Школьный учитель и священник в Темперансе пытались это сделать, но не сумели. Молодая художница, которая приезжала на лето рисовать с натуры красный амбар, разрушенную мельницу и мост, позабыла все местные достопримечательности, увидев Ребекку, и ей захотелось во что бы то ни стало запечатлеть лицо девочки — маленькое, простое личико, освещенное парой поразительных глаз; в них таилось столько скрытой силы и проницательности, что каждый, кто в них заглядывал, чувствовал, что эти глаза видят его насквозь.

Мистер Коб, однако, был далек от столь высоких материй. Он лишь сказал на другой день своей жене, что одна девочка так посмотрела на него, что чуть не убила его своим взглядом.

— Мисс Рос, молодая дама, которая пишет красками, подарила мне зонтик, — заговорила Ребекка после того, как рассмотрела лицо почтальона. — Обратите внимание на эту розовую гофрированную оборку. А эти белые наконечник и рукоятка — они из настоящей слоновой кости! На рукоятке как будто шрамы. Я не проследила за Фанни, и она жевала и сосала эту рукоятку. Потом я уже ей больше этого не позволяла.

— Фанни — это твоя сестренка?

— Да, одна из сестер.

— Сколько же их у тебя?

— Нас всех вместе — сестер и братьев — семеро. Вы знаете такой стишок?

И дик был вид ее степной,
И дик простой наряд,
И радовал меня красой
Малютки милый взгляд.

«Всех сколько вас, — ей молвил я, —

И братьев, и сестер?»
— Всего? Нас семь! — и, на меня
Дивясь, бросает взор.[1]

Мы все время читаем его в школе, и ребятам он уже до смерти надоел. А моих сестер и братьев зовут вот как. Самая старшая — Ханна, дальше иду я, потом Джон, потом Дженни, потом Марк, потом Фанни, а потом Мира.

— Хорошо, когда такая большая семья.

— А другим кажется, что она уж слишком большая! — проговорила Ребекка с такой недетской печалью, что мистер Коб пробормотал: «Ну и ну!» — и положил за щеку большущий брикет табака.

— Они все такие хорошие, но маме с нами много заботы, и денег много уходит на еду, — журчала она, как ручеек. — Мы с Ханной много лет только и делали, что клали малышей в кроватку и вынимали оттуда. Но это закончилось. Теперь нам хорошо: дети выросли, залог мы погасили.

— Но, наверно, у мамы еще кто-то будет?

— Нет, нас уже не прибавится. Так мама сказала, а она всегда выполняет свои обещания. После Миры дети уже не появлялись, а Мире сейчас три года. Папа умер в тот самый день, когда родилась Мира. Тете Миранде хотелось, чтобы в Риверборо привезли Ханну, а не меня. Но мама ею дорожит, она лучше управляется по хозяйству, чем я. То есть Ханна лучше все делает. Но я маме сказала перед отъездом, что если в мое отсутствие еще появится маленький, то чтобы за мной прислали, и тогда мы с Ханной будем сидеть с маленьким, а мама будет готовить и работать на ферме.

— А, так вы живете на ферме. Где же она? Это там, откуда мы едем?