Ребекка с фермы Солнечный Ручей

Ей нравился Эбайджа Флэг, она уважала его, а любовь к Эмме-Джейн была привычкой, приобретенной еще в детстве. Но все, что они делали и говорили, думали и писали, на что надеялись и чего боялись, казалось таким неполноценным, досадно отличающимся от того, что можно было бы сделать и сказать, подумать и написать, на что надеяться и чего бояться, что Ребекка ощущала едва ли не склонность слегка улыбнуться, думая о несведущей юной паре, воображающей, будто они уже смогли бросить взгляд на великую мечту.

Она сидела под яблоней в вечерних сумерках. Отужинали, не было слышно шагов неугомонного Марка, Фанни и Дженни лежали в постелях, заботливо укрытые одеяльцами, тетка и мать перебирали смородину, сидя на боковом крыльце.

Голубое пятнышко, видневшееся в одном из окон дома Перкинсов, говорило, что в одной девичьей груди надежда еще не умерла, хотя было уже семь часов.

Вдруг на тихой дороге послышался стук копыт приближающейся лошади; это явно была наемная лошадь из какого-нибудь большого города, такого, как Милтаун или Уэйрхем, так как риверборские лошадки никогда не бежали так резво после своих тяжелых дневных трудов.

Вскоре на дороге показался небольшой открытый экипаж, в котором сидел Эбайджа Флэг. Повозка была, очевидно, недавно выкрашена и блестела так, что Ребекка подумала: «Должно быть, он спешился на мосту, чтобы навести на нее последний глянец». Складки на его брюках тоже имели такой вид, словно были отутюжены лишь несколько минут назад. Новым был кнут с привязанной к нему желтой ленточкой, новым был и серый костюм, в петлице которого красовался цветок. Шляпа была последнего фасона, а на мизинце правой руки неустрашимого обожателя Эммы-Джейн блестело кольцо-печатка. Когда Ребекка вспоминала, как она направляла эту руку, выводившую в тетради заглавную букву G, она испытывала почти материнское чувство к Эбайдже-храбрецу, хотя была на два года моложе его.

Эбайджа подъехал к воротам дома Перкинсов и так долго привязывал лошадь, что сердце Ребекки беспокойно забилось при мысли о сердце Эммы-Джейн, замершем в ожидании под голубым барежевым платьем. Затем он смахнул воображаемую соринку с рукава, затем он натянул желтые лайковые перчатки, затем он прошел по дорожке к двери, постучал дверным молоточком и вошел в дом.

«Не только тот герой, кто идет на войну, — подумала Ребекка. — Эбайджа избавился от призрака своего отца и вернул доброе имя своей матери, так как никто уже не посмеет сказать, что из сына Эбби Флэг ничего хорошего не выйдет».

Шли минуты, и еще минуты, и еще. Неподвижный сумрак опустился на сельскую улочку, затем прямо из-за верхушки сосны возле дома Перкинсов появился молодой месяц.

Парадная дверь Перкинсов отворилась, и из дома вышел Эбайджа-храбрец рука об руку с прекрасной Эммойджейн.

Они прошли через сад — из окна их провожали взгляды родителей, — и в то мгновение, когда они уже почти скрылись за холмом, ступив на зеленый склон, ведущий к реке, рукав серого костюма окружил голубую барежевую талию.

Ребекка, дрогнув от сочувствия и понимания, закрыла лицо руками.

«Эмми уплыла, и я осталась совсем одна в моей маленькой гавани», — подумала она.

Казалось, что детство, как нечто реальное и видимое, скользит вниз по травянистому склону вслед за Эбайджей и Эммой-Джейн и исчезает, как они, в лунных тенях летней ночи.

— Я совсем одна в маленькой гавани, — повторила она, — и, ах, как я хочу, хочу знать, будет ли мне страшно покинуть ее, если придет кто-нибудь, чтобы вывести меня в море!