Ребенок

Он ничем не мог заниматься самостоятельно дольше пяти минут, а если Илью не было слышно минут десять, то я наверняка знала, что он ведет какую-нибудь деструктивную деятельность: выковыривает мягкий наполнитель из дырки в дверной обивке, двумя руками рвет на части возбуждающе хрустящие салфетки, сосредоточенно водит пальцем по рассыпанному по столу сахару. Разумные и полезные игры, которыми ребенок вполне мог бы заняться, чтобы хоть немного облегчить жизнь матери, не имели места никогда. Кубики, вместо того чтобы стать строительным материалом, использовались для перебирания, а потом – для расшвыривания. Мягкие игрушки вообще не имели успеха. Машинки разбирались на составные части, а если их материал не поддавался, то предавались забвению. Чтобы содержимое нашего дома осталось хотя бы в относительной сохранности, я старалась все время бодрствования Ильи занять прогулкой.

Петровский парк был настоящим моим спасением: разнообразные интересности наполняли его в любое время года. Птицы, за которыми можно вовсю гоняться, пока я рассыпаю перед ними хлебные крошки. Лужи, по которым так здорово маршировать, размазывать их содержимое палочкой и той же палочкой выуживать опавшие листья. Поганки мы сбивали ногами, состриженную на полянках траву собирали в кучки и с увлечением на них прыгали; всевозможные емкости наполнялись желудями и шишками. А неземное удовольствие разбивать первый тонкий лед на лужицах? А весенние ручейки в ледяной оправе, по которым мы пускали в плавание сосновые иголки? Когда я задумывалась о тысячах других детей, погребенных в центре мегаполиса под облаком выхлопных газов без единого клочка зелени, я не просто им сочувствовала, я о них скорбела. Чем они занимают драгоценное время детства, выходя с совочком по утрам в тот мир, где не осталось места ничему, кроме роскошных взрослых игрушек: офисов, магазинов, магистралей и ресторанов? Возможно, им удается покопаться в песочнице, растасканной на кошачий туалет…

Как и после родов, когда я болезненно отзывалась душой на каждое проявление зла и жестокости в мире, так и по мере взросления Ильи я каждый раз с горечью реагировала на каждую встречу с несовершенством нашего миропорядка. Город не был приспособлен для детей. Формально их нужды учитывались (школы, поликлиники, детские центры), но ни одному чиновнику и в больном бреду не могло привидеться, что каждому микрорайону необходим парк. Такое место, где голуби лениво взлетали бы из-под ног, белки прыгали на воротник пальто, а утки с шумом садились на воду пруда. Строители и проектировщики типовых советских домов от души посмеялись бы над тезисом о необходимости в каждом доме бассейна. Имитации летнего моря, где родители могли бы купаться вместе с детьми, не тащась для этого через полгорода и не тратя вместо отдыха кучу сил. А как насчет того, чтобы на каждой детской площадке вместо унылых шведских стенок был батут? А специально отведенное пространство для катка? В обязательном порядке насыпаемая во дворе снежная горка? Ведь находится же место под гаражи и собачьи какашки!

Но я начинаю впадать в утопию. Город строили взрослые для взрослых, а если в нем почему-то появляются дети, то это временное явление: скоро они превратятся в таких, как мы.

Разница во взрослом и детском мировосприятии не уставала меня поражать: легче было поверить в то, что человек произошел от обезьяны, чем в то, что взрослые произошли от детей! Вещи, для меня очевидные, обходили детскую голову стороной. Вот Илья швыряет на пол крышку от кастрюли, с которой играл. Я подбираю и протягиваю ему. Через секунду крышка снова на полу. Почему бы не понять, что мне тяжело наклоняться за ней по тридцать раз? Мы с Антоном ссоримся, а Илья, глядя на это, истерически кричит. Неужели нельзя посидеть тихо, пока родители не выяснят отношения, а не добавлять масла в огонь? Ребенок вытаскивает из шкафа ящик с бельем и медленно (даже вдумчиво!) задвигает обратно. Снова вытаскивает, снова задвигает. На лице – выражение созерцающего Будды. По мне – это идиотизм чистой воды, но ребенок, видимо, находит в своих действиях массу смысла. Такое впечатление, что его картина мира – это моя, вывернутая наизнанку… Или наоборот?

Каждый раз, когда мы покупаем Илье игрушку, – это выстрел наугад. Ребенок любит, когда я включаю музыку, но ксилофон разобран на составные части. Он увлеченно копается в песке, но шикарный оранжевый совок для этого не подходит, идеальный вариант – сломанная формочка, брошенная кем-то за ненадобностью на дороге. Устав от холостых выстрелов, я начинаю подмечать, какие игрушки, принадлежащие другим детям, вызывают у него интерес, и делаю однозначный вывод: машина для катания верхом.