Ребенок

Илье понравилось разглядывать елочки, и ходить мимо них мы стали каждый день. Посему изо дня в день мне становилось все горше и горше думать о предстоящем всенародном веселье, и как-то вечером я поделилась этим чувством с Антоном. Кажется, я сказала что-то вроде того, что готова просто проспать праздник. Не знаю, чего я ждала в ответ. Наверное, подсознательно надеялась на новогоднее чудо: Антон не мог не замечать мое убитое состояние в последние дни, а поскольку сам он пребывал в наилучшей душевной форме, то мог бы мне пожертвовать немного энергии от своих щедрот. «Да брось ты киснуть! Посадим Илью в "кенгуру" и пойдем гулять по центру. Шампанского выпьем на Красной площади!» Произнеси Антон эти слова, я была бы ему признательна на всю оставшуюся жизнь: это был единственный вариант веселого Нового года, доступный для нас обоих, и предложение повеселиться, пусть и не в полную силу, но вместе, доказало бы мне, что мы все-таки катимся по одному и тому же склону горы. Однако Антон донельзя обрадовался тому, что ему развязали руки, и тут же нашел себе подходящую новогоднюю компанию. Мне было почти не больно об этом услышать – наверное, для человека, теряющего сознание, безразличен еще один удар…

Он откупился от нас подобающим образом: машина для катания верхом – Илье и видеокассета для того, чтобы мои четыре стены казались чуть пошире. Jedem das seine! Сам он укладывал рюкзак для поездки в подмосковный лес. Мне хотелось напомнить, чтобы он не забыл презервативы, но я предпочла не добивать свое настроение ссорой. В конце концов, какая мне разница? Пусть в мире появится еще один ребенок, два ребенка, десять детей… И каждый из них кому-то не будет нужен.

За Антоном закрылась дверь. Илья катал по квартире машину. Чувствовалось, что он получает от этого процесса огромное удовольствие: ребенок налегал на высокую спинку сиденья, как пахарь, идущий за плугом, то и дело он издавал торжествующие обезьяньи вскрики. Я наблюдала за ним, сидя на диване и уронив руки между колен. Вот он – мой праздник…

В десять часов вечера, уложив Илью, я решила действительно посмотреть подаренный мне фильм, но быть свидетелем чужого счастья оказалось больнее, чем я предполагала. На середине фильма я остановила кассету и пошла в ванную комнату – промыть разбухшие от слез глаза. Что я увидела на экране? Любовь и свободу. Именно то, что не было и уже не будет доступно мне.

Возвращаясь в комнату, я решила взглянуть на Илью – не раскрылся ли он во сне. Нет, одеяло было на месте. Ребенок невозмутимо, глубоко дышал, всецело отдавшись сну. Неужели он не чувствует, какие смерчи носятся в моей душе, когда я стою рядом с ним? Ровное дыхание. Нет. Ему не передастся моя мука, когда я возьму его за руку, не разглядит он и отчаяния за обращенной к нему улыбкой. Ангел Господний, не ведающий ни добра, ни зла. Не такие ли ангелы должны сопровождать человеческие души в рай? Почему же моей душе, душе своей матери, он приносит ад на земле?

Сосредоточенное белое личико. Он устал. Он выполнил нечеловечески сложную задачу, придя из ниоткуда, без приглашения к тем, кто до сих пор отказывался видеть в нем часть своей жизни. Что ж, я могу его с этим только поздравить, любить его за это я не могу!

Задавив рыдание глубоким вдохом, я метнулась к шкафу и стала натягивать джинсы и свитер. Затем – к вешалке, за пальто. Бешено вращая ключом в замке, я не испытывала ни тени сомнения, ни капли раскаяния, одно неукротимое, неподконтрольное желание – вырваться на свободу. Я скачками прыгала по лестнице, рысью неслась по дорожкам Петровского парка к метро, словно ребенок мог каждую минуту встать у меня за спиной, схватить за шиворот и развернуть обратно. Только ворвавшись в вагон, я успокоилась и даже зло рассмеялась – он не настиг меня в последнюю минуту, на время одержала победу я!

Откинувшись на сиденье, я переводила дыхание и прислушивалась к своим ощущениям. Тревога за ребенка утоптана куда-то на самое дно души, все остальное пространство заполнено диким чувством победы, но радости, настоящей и чистой радости, нет. Что ж, возможно, она придет позднее, а пока что я чувствовала себя как сбежавший из тюрьмы преступник: я сознаю, что тюремщики оставлены в дураках, но меня трясет от возбуждения, и возможность свободно перемещаться в пространстве кажется уж слишком нереальной.