Ребенок

Вопрос был задан строго, я бы даже сказала обвинительно, но я истерически расхохоталась. Какая прелесть! Он все видел, но не подумал вмешаться. Интересно, а если бы я лежала в луже крови, он вызвал бы «скорую»? Или предпочел бы, чтобы утром меня нашел участковый и ответственность лежала на ком-то другом? Я поднялась и, не отряхиваясь, не оправляя пальто, не пытаясь пригладить волосы и вообще придать себе человеческий вид, побрела к чужому дому, где сейчас спал мой ребенок. Раз от окружающего мира не приходится ждать ни любви, ни жалости, ни протянутой руки, мне остается лишь проявлять такую стойкость, чтобы можно было опереться на свое же собственное плечо. А это значит почти окаменеть…

Начиная с этого момента жить мне стало почти легко. Я как будто законсервировала свою душу, и та очень неплохо пребывала в этом состоянии. Антон, наверное, думал, что я переболела желанием работать и смирилась с положением бесправного существа при ребенке, но на самом деле я просто ждала. Ждала того момента, когда смерзшийся ком в душе сможет растаять, заволнуется под налетевшим ветерком и на волнах заиграет солнце.

В принципе я знала даже тот срок, которого мне предстоит дождаться, – сентябрь, который наступит месяцев через пять. В сентябре почти двухлетнего Илью уже примут в ясли, а я смогу наконец-то окунуться в море работы. Пусть это будет только шаг к моему освобождению (ребенок еще слишком мал, и ничего, кроме работы и возни с ним, я все равно видеть не буду), но шаг за шагом и происходит побег из тюрьмы. По мере роста зарплаты я смогу сама снимать себе квартиру, а по мере жизни на работе смогу и встретить другого человека, вместе с которым мы когда-нибудь поедем в горы.

Глядя на Антона, я не могла в душе не посмеяться тому, что он понятия не имеет о моих планах. Когда мы куда-то выбирались вместе, я наблюдала за его веселым лицом с недоброй радостью: подожди, ты еще не знаешь, что тебя ждет! Ах да, забыла сказать, что теперь у нас иногда возникала возможность вместе выйти из дома без ребенка: Антон нашел дешевую няню.

Я никогда не верила в тот тезис, что дешевое означает плохое, и гордилась тем, что умела покупать неплохие вещи за смешную цену. Но в данном случае народная мудрость получила прямую иллюстрацию. Ольга Сергеевна была давно разведенной, пожилой женщиной, несколько моложе Марии Георгиевны, у нее был собственный сын и внуки-школьники, но она не имела к ним никакого доступа. Сын, насколько я поняла по ее вечным жалобам, сбежал в женатую жизнь, с огромным трудом вырвавшись из тесных маминых объятий, и теперь допускал ее в свой дом лишь в качестве гостьи, но не хозяйки своей судьбы. Такая роль Ольгу Сергеевну совсем не устраивала, и внуков она видела редко. А невестку, понятное дело, не выносила как более удачливую конкурентку. Собственнические же чувства в ней были далеко не исчерпаны, и вот они хлынули водопадом.

И мне, и Антону очень хотелось вырываться из дома без ребенка, но делать это за деньги мы не могли. Установив символическую плату, Ольга Сергеевна смогла приобрести себе внука в виде Ильи, но не такого, которого нужно по-настоящему растить и воспитывать, а такого, рядом с которым можно себя чувствовать значимым существом. А в виде меня она приобрела невестку, которую можно пилить за неправильное воспитание, но которая не пикнет в ответ. Райская жизнь! Мне даже казалось, что за время работы у нас наша няня помолодела и поздоровела, как и положено нормальному энергетическому вампиру.

«Сначала рожают в восемнадцать лет, а потом жалуются, что тяжело! И где голова была? Хорошо, я вас жалею, а другие бы вам так помогать не стали, нет. Дураков-то мало. Ну ладно уж, идите гуляйте, непутевые!»

«Ни еды нормальной в доме, ни питья! Чем я его кормить-то должна? Котлетами? Так это не котлеты, а неизвестно что. Детей заводить умеем, а готовить не умеем! Ну и матери пошли! Ладно уж, идите, сама что-нибудь приготовлю».

«Это какой же пылью у тебя ребенок дышит! Где? Да вон там: и под кроватью, и под диваном. И за шкафом, если заглянуть. Странно, что он у тебя еще болеет редко».

Такое я должна была выслушивать каждый раз как перед уходом из дома, так и после возвращения. Антон вручал Ольге Сергеевне деньги и уходил на кухню пить пиво – его плата за ребенка была внесена. А я вносила свою в то время, когда наша няня с наслаждением вытягивала из меня нервы. Каждая ее, возможно, и справедливая, фраза была как запущенная внутрь меня корявая рука, которая скребла и корежила. Я уверена, что исключительно ради этой, второй части своего гонорара Ольга Сергеевна и сидела с Ильей. Те апрель и май, что она у нас проработала, я вспоминаю как период садомазохизма: я получала удовольствие от свободных прогулок и встреч с друзьями с острой приправой унижения.