Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство

Я дернулся, не в силах поверить тому, что услышал секунду назад. Отец, наверное, почувствовал мое смятение, с шумом перевернул страницу и продолжил, уже повысив голос:

— Боже мой! А мама знает, что ты стоишь здесь и разговариваешь со мной? Тебе действительно лучше вернуться на кухню и заняться делом. Проклятие, мальчик, нам лучше не расстраивать ее еще больше! Не хватало только, чтобы мы сегодня с ней поссорились…

Папа снова глубоко вздохнул и резко понизил голос. Он почти шептал:

— Я тебе вот что скажу: ты сейчас пойдешь на кухню и будешь мыть посуду. А я постараюсь сделать так, чтобы она не узнала о нашем разговоре. Это будет наш маленький секрет. Просто вернись на кухню и помой посуду. Давай быстрее, пока она нас обоих не поймала!

Я стоял перед отцом в немом изумлении. Он на меня даже не посмотрел. Откуда-то пришло понимание, что если бы он на секунду отвлекся от газеты и встретился со мной взглядом, то почувствовал бы мою боль и увидел, как отчаянно я нуждаюсь в его помощи. Но даже сейчас мама контролировала его, она контролировала всё в этом доме. Мы с отцом оба знали главный принцип «семьи» — если не признавать существование проблемы, то ее и решать не надо. И я стоял перед папой, пытаясь собраться с мыслями, и смотрел, как кровь капает на ковер. Я ждал, что отец вот-вот подхватит меня на руки и увезет прочь из этого дома. Я даже представил, как он разрывает на себе рубашку, под ней оказывается костюм Супермена, и мы вместе улетаем в небо.

Я отвернулся. Во мне не осталось никакого уважения к отцу. Спаситель, на которого я надеялся все это время, оказался пустышкой. Если честно, я больше злился на него, чем на маму. Я мечтал о том, чтобы улететь из дома, но пульсирующая боль грубо возвращала меня в реальность.

Я мыл посуду так быстро, насколько позволяла рана. Очень скоро я понял, что больнее всего становится, когда я шевелю плечами. Постоянно перемещаться между раковиной для мытья посуды и раковиной для споласкивания в таком состоянии тоже было крайне утомительно. Я чувствовал, что меня покидают последние остатки сил. Время, отведенное мамой, истекло, а с ним исчезли и мои шансы на еду.

Больше всего на свете я хотел лечь на пол и снова погрузиться в забытье, но обещание, данное самому себе много лет назад, мешало мне опустить руки. Я хотел показать ведьме, что она победит меня, только если убьет, а я не собирался сдаваться, даже находясь при смерти. Во время мытья посуды я обнаружил, что если встать на мыски и опереться грудью на раковину, то давление с живота немного снимается и становится не так больно. Вместо того чтобы метаться с посудой туда-сюда, я мыл и споласкивал сразу по несколько тарелок. Шкафы для посуды висели у меня над головой, и я чувствовал, что дотянуться до них в таком состоянии будет очень трудно. Взяв тарелку, я встал на мыски и попытался поднять руки над головой, чтобы поставить ее на место. У меня почти получилось, но боль была слишком сильной, и я осел на пол.

К тому времени моя футболка насквозь пропиталась кровью. Когда я попытался встать на ноги, то почувствовал, что меня поддерживают сильные папины руки. Я отодвинулся от него.

— Оставь посуду, — сказал он. — Я сам доделаю. А тебе лучше идти вниз и переодеть футболку.

Не говоря ни слова, я развернулся. Судя по кухонным часам, я потратил на мытье посуды не тридцать минут, а почти девяносто. Крепко держась правой рукой за перила, я медленно спустился в подвал. С каждым шагом футболка все больше пропитывалась кровью.

В конце лестницы меня ждала мама. Когда она снимала с меня футболку, я заметил, что она старается делать это как можно аккуратнее. Но на этом все проявления чувств закончились. Я понял, что для нее это всего лишь разновидность работы по дому. В детстве я видел, что она к животным относится с б'oльшим состраданием, чем ко мне.

Я настолько ослабел, что нечаянно упал на маму, когда она переодевала меня в старую, растянутую футболку. Я ждал, что она ударит меня, но мама позволила прижаться к ней на несколько секунд. Потом она усадила меня на ступеньки и ушла, чтобы спустя пару минут вернуться со стаканом воды. После того как я, захлебываясь, выпил все до последней капли, мама сказала, что не может накормить меня прямо сейчас. Она пообещала, что сделает это через несколько часов, когда я почувствую себя лучше. И голос ее вновь был равнодушным, монотонным, лишенным каких-либо эмоций.

Краем глаза я заметил, что калифорнийские сумерки постепенно сменяются полной темнотой. Мама разрешила мне поиграть с мальчиками на подъездной дорожке к гаражу. В голове у меня еще не до конца прояснилось, поэтому мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что именно она сказала.

— Иди поиграй, Дэвид, — настаивала мама.