Ребята и зверята (илл.)

Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.

— Чубарку приведут завтра утром,— услышали мы однажды за обедом.

— Конюшню для него мы уже давно приготовили,— поспешно заявила Соня.

Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.

Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.

— Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести,— проговорил он как-то непонятно.

Потом Наташа приставала с расспросами:

— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.

— Укор совести,— поправила Юля.— Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника — оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него одно лёгкое осталось.

— А укор?

— Ну что—«укор»? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести — болезнь?

— Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.

— И Чубарка тоже страдает?

— Кто?

— Чубарка.

— Тьфу, глупые какие!

Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:

— И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.

Мы всегда немножко гордились Чубарым.

И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.

— Вот у нас лошадь,— говорили мы на посёлке,— трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что! Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чубарика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!

После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.

Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:

— Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.

Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачевой аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.

По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы кавалькадами по пять — десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргама-ках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекричать друг друга.

6 Ребята и вмрят*

161

Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.

— Нет, сегодня его не приведут,— решили мы наконец и отправились домой.

— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.

— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?

— Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?

От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.

— Пусти — я...

— Стой-ка, ты не так...

— Дайте-ка я лучше попробую.

Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.

Вот сейчас он почует, что мы несём ему сахар, звонко заржёт и весь заиграет от радости.

Наконец распахнули конюшню.

Худая, как скелет, костлявая, вся какая-то встрёпанная кляча лея^ала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла вместо ржанья и сейчас же закашлялась.

— И это Чубарка? — горестно вырвалось у нас.

— Бедный, бедный...

— Нет, как же это?..

— Ну что же! Он теперь ещё лучше прежнего. Добрее... А умный какой...

— Он теперь совсем-совсем добрый,— сказала Наташа, едва удерживая слёзы.

— На, Чубаренький, кушай,— хлопотала около него Юля.

Мы с Соней долго молчали. Но, когда я разжала губы, первыми моими словами были:

— Так вот что значило «живой укор совести»... Но разве можно его, больного, куда-нибудь отдавать!

— Да,— сказала Соня со вздохом и прибавила очень решительно: — Никуда мы его отдавать не позволим!

До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь; разговаривали вполголоса, словно боялись её утомить. К чаю пришли молчаливые и решительные.

— Ну что? — спросили нас.

— Хороший он какой — добрый, умный...

— А вы разве не заметили?..

— Чего? Он лучше стал гораздо.

— Да. И мне он теперь лучше нравится.

— И мне!

— И мне!

Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится: не выдадим.

Мать поглядела на наши взволнованные лица.

— А молодцы у меня девочки,— сказала она.

В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.

— Никуда и никому я его не отдам! — слышался за дверью звонкий голос мамы.

— Да пойми же ты: всё равно ведь он сдохнет!

— Ну что же! Пускай! Сдохнет так сдохнет. А может быть, выживет. Он спас твою жизнь и пусть теперь доживает в покое и холе.

— Но мне для разъездов нужна лошадь, а не персональный пенсионер!

— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубар-ку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.

Соня не удержалась и хлопнула в ладоши: