Ребята и зверята

— А Чубарый куда же девался?

Мы столпились возле маленькой, невзрачной лошадки с рыбьим глазом.

Лошадка фыркнула на нас, отвернулась и зашуршала в яслях сеном.

— Она, кажется, ничего, хорошая...

— На нас — никакого внимания.

— Нет, смотрите: машет хвостом.

— Глаза очень оригинальные,— сказала Соня. И непонятно было, хорошо это для лошади или плохо.

Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню вошёл старик киргиз.

— A-а, кызляр! Аман-ба!³

— Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ваша?

— Моя. Якши ат⁴, хорошая? Нравится?

— Да ничего себе. Только мы не об этом. Мы хотим знать, где наш Чубарый.

— Чубарый? — Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал: — Ульды⁵. Пропал голова.

С утра, не переставая, хлопала калитка. В посёлке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями.

Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарс-кий перевал.

Мы забились в уголке, за кроватью, ловили каждое его слово и всё-таки никак не могли выяснить самое главное: куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.

Отец повторял всё сначала. И с каждым разом всё больше оживлялся, говорил всё громче и громче и как-то странно путался в словах.

— Послушайте, да у него жар! Бред! — прервал вдруг рассказ один из соседей.— Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.

Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близко, через дорогу.

Мы побежали изо всех сил.

Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.

— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.

— Сказал, что придёт! — закричали мы, врываясь в комнату.

— Тише!..

Мать погрозила пальцем. Отец заметался и заговорил очень быстро:

— Как он прыгал, прыгал... Всё пропало... И ружьё, и деньги, и седло. Достать надо, помочь... Он так прыгал... Помочь... Я сейчас...

Он рванулся с кровати.

— Лежи уж ты, пожалуйста!

В комнату вошёл доктор.

— Всё пропало... Помочь...— сказал ему отец.

— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспалённое!..

Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил...

На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:

— Детское какое болтает.

Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили её:

— Что, очень смешное?

. Вдруг она повернулась, в слезах.

— Да, тебе хорошо,— сказала она, жалко скривившись,— а они говорят — нарыв в горле...

К вечеру отцу стало ещё хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.

Утром из больницы пришёл ещё один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы. Мама, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:

— Я не закричу... Я не помешаю... Вот увидите... Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя... Ну, можно мне подержать что-нибудь?

Потом принесли таз. А нам сказали шёпотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.

Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.

Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.

— Не унывайте, ребятки,— сказала она, видя, до чего мы расстроились.—Сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, всё как-нибудь обойдётся.

Она ушла, и мы стали стараться. Платок упадёт — все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно — сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.

— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеил? Это ты, Ольга, я знаю...

— Ну, не-ет! — возмутилась я.— Довольно мне этих придирок! Не знает как следует, а уж врёт прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками!

Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам:

— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?

— Она рылась в моём ящике! Она испортила лошадь! — не унималась Наташа.

— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня сколько хочешь, пользуйся моей доб-ростью. А я даже... плюнуть на тебя не желаю.

— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.

Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:

— Она, она виновата! Я знаю, что это она!

Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушивались к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.

Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чём горе, настойчиво заглядывала в глаза.

— А, иди ты! Не до тебя сегодня,— отмахивались от неё, когда она пыталась приласкаться.