Ребята из УГРО

На следующий день Боровик чуть ли не насильно вытащил Сашу в спортзал мединститута. Бинтуя руки и шнуруя боксерские перчатки, Саша опять почувствовал, как тоска железным кольцом сжала грудь. Пропало желание тренироваться, не стало постоянного партнера… Еще немного, и он тут же у всех на глазах расплачется. Усилием воли взял себя в руки, поработал на мешке, на груше, провел с Боровиком дружеский бой на ударах вполсилы. И уже стоя под душем, постепенно убавляя горячую воду, впервые за всю долгую неделю Саша почувствовал облегчение. В этот день рано улегся спать и попросил мать утром его не будить, так как решил в предстоящий выходной хорошенько отоспаться. Спал он и впрямь как сурок и, наверное, не проснулся бы даже к обеду, если бы мать его не разбудила.

— Вставай. Там к тебе твой начальник пришел.

— Какой начальник?

— Это я, Фомин. Одевайся быстро.

— Что случилось? — уже выходя, с тревогой спросил Саша. Ему подумалось, что кого-то еще постигла Женина участь.

— Никитский сбежал. Едем.

СЮРПРИЗ

— Вот тут они сказали: «Сидите». — Молоденький остроносый милиционер кивнул в сторону высокой худой женщины в белом халате и такой же шапочке. — Мы его сюда принесли, а сестрица его раздела и одежу вон туда повесила.

Дорохов и Фомин увидели на вешалке шикарное пальто и шапку Международного.

Милиционер не мог удержать волнения и торопливо говорил, оправдываясь и чуть не плача.

— Его, значит, в операционную, а нас не пустили. Мы сидим, ждем, а они выходят, — снова кивнул на докторшу, — и говорят: «Ничего страшного, одни царапины. Немного полежит и сам к вам выйдет». Посидели, подождали. Заглянул мой старшой в операционную, а там пусто, нет никого. Мы туда, мы сюда, всю больницу обшарили, а старик этот чертов пропал. Старшой побежал докладывать, а я тут вас дожидаюсь.

Милиционер снова беспомощно опустился на белую табуретку. А докторша, видать хирург, закурила папиросу, не дожидаясь вопросов, стала объяснять.

— У него вся грудь и верхняя часть живота были в царапинах. Поврежден только эпидермис — верхний слой кожи, но крови вышло много.

— Вся камера в крови, и нас перемазал, — снова заговорил милиционер.

— Царапины все обработала, забинтовала. «Зачем же вы резались?» — спрашиваю. «В больницу захотелось». — «Так вас же здесь все равно не оставят», — говорю. «Хорошо, хоть прогулялся, надоело в одиночке томиться». — «Одевайтесь», — говорю, а сама вышла. В операционной висел халат Федора Федоровича — главного хирурга, так этот ваш тип его надел и вышел в другую дверь. По выходным дням у нас в больнице посетителей много, внизу в гардеробе раздеваются сами. Этот ваш преступник выбрал себе романовскую шубу, шапку и ушел.

— Когда это было? — спросил Фомин, сосредоточенно слушавший милиционера и врача.

— Сюда привезли мы его в одиннадцатом часу, — с готовностью ответил милиционер.

— Минут двадцать или с полчаса я обрабатывала ему раны, наверное, около одиннадцати закончила.

Фомин взглянул на часы, была половина второго. Шел третий час, как Никитский сбежал. Не было никакого смысла бросаться в погоню по горячим следам.

«Да и где эти следы? Старику полчаса хватит, чтобы исчезнуть», — подумал Фомин.

Уже в управлении второй милиционер, тоже перепуганный, рассказал, что утром, едва заступил на дежурство, услышал, что арестованный Никитский стучит в дверь камеры. Подошел и спросил, что ему нужно. Старик потребовал, чтобы кого-нибудь послали в магазин и купили ему сыру, сливочного масла и папирос. Милиционер объяснил, что по выходным дням покупки не производятся, и отошел от двери. Арестованный стал стучать в дверь миской, требуя прокурора, потом, когда вызвали ответственного дежурного, старик буквально на глазах ударил миской по окну так, что стекло во все стороны брызнуло, схватил крупный осколок, стащил с себя свитер, поддел нижнюю рубашку и этим стеклом начал себя полосовать.

— Гляжу в глазок, а старик совсем сдурел — весь в кровище, орет, матерится и режется. А я, как на грех, с дверью не совладаю. Ключ не тот в замок с перепугу всунул. Вбежали мы в камеру, а он вскочил на нары, да еще в другую руку стеклину схватил, кричит, что всех нас переполосует, сам помрет, потому что надоела ему такая собачья жизнь. Мы еле стекла поотымали. Двое держат, а я полотенцем грудь замотал, натянули на него шубу, нахлобучили шапку — и в машину. По дороге он чуть не кончился. Видать, ослаб от потери крови, а может, с сердцем что. В больницу его едва занесли. Сестрица как глянула под полотенце, аж ахнула, а ворюга этот самый стонет: «Смертушка моя пришла».

— Притворялся, мерзавец, а вы поверили. Сейчас, наверное, мчится как жеребец, поди, уже к Байкалу подходит, — рассердился Фомин. — Шляпы вы! Нужно было врача в камеру вызвать.

— Как можно! Он ведь кровью бы изошел. Хотели как быстрей.

Милиционер помолчал, а потом взмолился: