Ребус для фотографа

Начали двумя Дозорами одновременно, войдя через Сумрак. Дом с другой стороны реальности поразил Степана. Страшный, скособоченный, полностью покрытый мхом, который рос абсолютно повсюду. В таком месте безраздельно царствовала смерть, ею пах даже сумеречный воздух.

Лифт, конечно же, не работал. Степан бежал по лестничным пролетам за остальными оперативниками, судорожно пыхтя и придерживая сумку с фотоаппаратом. А если все? Если опоздали?..

Почему он так долго мурыжился со снимками, а не сразу же забил тревогу? Сколько пропавших детей можно было бы еще спасти? Была ли в этом его вина? Что, если они не успеют сейчас, и добровольно отправленный в жертву колдунье ребенок уже не дышит…

Но они успели. Ведьма и мальчик находились на небольшой кухоньке, и старуха уже приближала к зачарованному ребенку свое хищно оскаленное лицо с неестественно широко раскрывающимся ртом.

— Ночной Дозор, всем выйти из Сумрака! — пройдя через не существующую на первом слое дверь, с порога заорал один из оперативников, Илья, и, осекшись на полуслове, замер, едва переступив порог, пораженный установленным заклинанием «фриз». Из-за его спины ударил подчиняющим заклятием «доминантой» дядя Миша, но ведьма ждала облаву и вовремя поставила «щит», от которого заряд, срикошетив, перевернул взорвавшийся деревянной трухой кухонный стол.

Замороженный Илья статуей кренился к полу, падая словно в замедленной съемке. Степан, чувствуя, как холодеют руки, вцепился в камеру, которую вытащил из сумки.

Для человека типичная питерская двушка была бы самой обычной и скучной. Опрятная, терпеливо убранная с извечной старушечьей кропотливостью. Салфеточки, трюмо, стеллаж со старинным фарфором и даже тульский самовар. Несколько аккуратно убранных в рамки портретов.

Был даже снимок Романовых, на который с удивлением посмотрел Балабанов, отметив почерк фотографа, с которым когда-то был знаком.

Но в Сумраке…

Кости. Все из костей. Стены, утварь из тщательно отмытых детских черепов, двери и даже фитиль у светильника в прихожей, оканчивавшийся согнутым детским пальцем.

Ведьма жила давно, о чем говорили паутина, плесень и растущие отовсюду светящиеся сумеречные грибы. Ела много. Костей было столько, что некоторые фрагменты квартиры сливались в единое сплошное пятно.

Маленьких, хрупких…

Детских.

У старухи начали сдавать силы, и ей необходима была подпитка. Сбросившему оцепенение Степану, судорожно нажимавшему на затвор, показалось, что он очутился в страшном, психоделическом кошмаре художника Ганса Гигера.

— Пожаловали, легавые, — выпрямившись, проскрипела ведьма. — На живца ловите.

Красивая на фотографиях, в жизни соблазнительная. С русой челкой и глубокими, пронзительными глазами. Старуха подняла взор, и Степан понял, что цепенеет.

— Пламя пущу черное, да на кости пустые, — забормотала она. — Пляши-танцуй, дикий огонь! Что было живо — уничтожь, упокой!

— Дневной Дозор! — превозмогая чары, заорал начальник бригады Темных, чувствуя, как ведьма концентрируется для удара. — Отойдите от мальчика!

— Тропки лунные, травы темные, — зачаровывая оперативников обоих Дозоров, ведьма медленно свела ладони, продолжая произносить заклинание:

Кости-косточки, очи пустые!
Соберитесь-закрутитесь,
Силой темной поделитесь!
Чтобы свету белому не бывать вовек,
Чтобы детской радости не видал век!
Перья черные, очи злые,
В ведьмин круг встаньте, погибелью станьте!

На высокой ноте прокричав последнюю фразу, Румифь, собрав все последнее, что у нее было, звонко хлопнула в ладоши. Комнату обдало холодом. От плеснувшей заклинанием ударной волны оперативников раскидало в разные стороны. Взорвались осколками стекла оконные рамы. Дрогнули старинные напольные часы, отозвавшиеся похоронным перезвоном, вязко замедлявшимся в Сумраке.

Степан налетел спиной на старинный комод и хлопнулся об пол, осыпаемый градом бьющихся блюдец, нашаривая камеру и в ужасе думая, что разбил ее. Где-то снаружи надсадно взвыла полицейская сирена, и послышался глухой удар. Перевернуло набок фигуру достигшего пола замороженного Ильи.

Жалобно кричал захлебывающийся слезами мальчишка, который не был Иным и, по своему разумению, находился в пустой квартире, но эмоционально чувствовал, что что-то происходило вокруг него.

— Что, черти! Добрались! Выкусили? — издевательски захохотала Румифь, снова поднимая трясущиеся руки, по которым было видно, несмотря на внесумеречную молодость, как она стара. — Чего так долго-то не жаловали?

— Отвод умелый был, — прохрипел дядя Миша, поднимаясь с пола. — По фотографиям вычислили.

— Это меня бабка научила, — не без гордости ответила ведьма.

— Все, Румифь Арлишанова, это конец. Никакого волшебства. Опустите руки и пройдите с нами.

— Чтобы меня на Инквизицию отвели! — невесело хмыкнула женщина, и по ее щекам побежали слезы.