Речи

30. Что это так, тому я представлю свидетелей, каким ты не можешь не поверить, одних того, что предшествовало оскорблению, других тех слов, что были сказаны вслед за ним, одних предвидевших, что должно было произойти, других знающих, сколько удовольствия доставил ему его поступок. Какой Гектор, убивший Патрокла, или какой Ахилл, убивший Гектора, возомнил о себе столько, как этот сводник, которого избыток радости увлек до признания в том, о чем следовало бы молчать. Смеясь, подпрыгивая, обнимая наиболее близких друзей своих и целуя их, он восклицал: «Мое дело! То, что сделано благодаря моему вмешательству, по справедливости должно считаться и называться моим делом». 31. За что же сенат может быть признателен ему, если поступок Оптата против нас вызван был иным побуждением? Ведь и Патрокл не мог быть благодарен за их плач пленницам, которые так поступали под влиянием собственных несчастий? Если бы в самом деле Оптат сколько-нибудь ценил сенат, он проявил бы то, вычеркнув из списка Сабиниана. Для сената один такой человек больше приносить стыда, чем все те, которые по-сирийски кричать, кому угодно починить у себя что-либо из деревянной посуды.

32. «Я, говорит он, собака сената». Почему же не тех кусаешь, кого должно? Таковыми были бы порочные люди. Видов же пороков множество. Но никто не причислить к ним обладание умеющими выделывать мечи рабами, трудом коих можно и поддерживать свою жизнь, и увеличивать свое состояние.

33. Вот мой ответ Оптату. А Прокла я желал бы хвалить и теперь, но после того как он крупно и крепко изобидел Фалассия и меня, даже если бы и очень желал, не мог бы не высказать, что он неправ. Заседая в качестве судьи, когда следовало решать процессы не по крику, шуму и стычке некоторых, но по правде, он с первых шагов уклонился в ту сторону, и судья, стал в ряды обидчиков, не пожелав слушать законов, которые сажают того, кому предстоит вынести приговор, судьею равно беспристрастным для обеих сторон. 34. Оптат заявил, что Фалассия не должно включать в список и присоедини ль к этому поношения. Выжди речи тех, кто станет защищать его, а лучше сам выступи таким защитником, требуя того, что дает силу обвинениям, доказательству Не хочешь ни того, ни другого, молчи. В действительности, он вошел в составь свидетелей и, что еще возмутительнее, своими заявлениями превзошел Оптата. Тот, кроме мечей, ничего не сказал, а этот сообщил, что Фалассий повинен смерти, и что в третье свое правление потратил немало рвения к тому, чтобы его арестовать и казнить, и скорбел, когда тот спасся бегством.

35. Но какое место и какое время тому свидетелем, Прокл? Какая провинция? Какой город? Какой дом? Какой взрослый человек? Какой ребенок? Какой старик? Какая женщина? Какой раб? Какой свободный гражданин? Однако наказанию должен был бы предшествовать обвинительный акт? Такого не было бы в свою очередь, если бы не было того, кто донес. Где же этот акт? Кто его подал? Страх чего вызвал бегство? Какой обвинитель внушил страх? Какой несчастный случай вызвал обвинение? Кто кого оплакивал по этому поводу? Кому и в чем был причинен урон? В ожидании какого злодейства и кто привлек в суд Фалассия? Его молчание, государь, служит признанием, что пустое хвастовство слова обвинителя: «С трудом ускользнул он от моего рвения». Ведь он воображаете, что ему пристали слова Ахилла. Какого рвения, когда, где проявленного? Разве обвиняемый не был все время, день и ночь, в моем обществе? Не был на лицо во время моих речей, перед ними, по прекращены их? Разве тот, кто любил мои речи и желал получить иметь их, не к нему являлся, не с ним говорил, не ему был признателен, когда приобретал, не на него досадовал, когда получить пе удавалось? А самое главное: не раз он сопутствовал мне, когда я отправлялся к тебе, и когда я проходил в твое помещение, усаживался у решетки, и она одна нас разделяла. А ты, у которого столько докладчиков о всяком деле, что они топчут друг друга, зная, где сидел Фалассий, ни гнева не проявлял, ни налагал на него руку, но даже не грозил потом сделать то, чего сейчас не сделал.

37. Далее, после этого, ты был здесь и хворал, а Фалассий проживал в Самосатах, в поместье, обладание коим доставил ему добродетельный нрав его. После того, как он там все, как следует, уладил, он снова явился сюда, пока ты продолжал еще хворать, и ни он не проявил какой-либо подозрительности, ни ты ни в чем не подозревал его. Меня тогда, человека, жившего в обществе лукавого чародея, ты превозносил почестями, больше каких и не бывало, и ни перед кем не выражал ты ни малейшего ему порицания. Как же после этого заявляешь ты, будто он ускользнул от тебя, когда он был в том же самом городе, у твоих дверей, вблизи твоей колесницы? Да ведь и я не мог же не знать, каковы твои намерения, когда люди, пользовавшееся твоим доверием, и со мной были в дружбе, и Фалассий, узнав о них, убрался бы по добру поздорову. Если же, оказывается, он вовсе и не выезжал, и не скрывался, ты своим поступком оскорблял его.