Редактор Люнге

В передней послышались шаги Гойбро. Он обыкновенно уходил из дому раньше времени, чтобы не встретиться с кем-нибудь на лестнице.

Бондесен распахнул дверь и позвал его. Слышно было, как он ответил, что должен уйти. Но так как в это время Шарлотта поднялась и кивнула ему, он вошёл всё-таки в комнату и поздоровался.

Как давно уж они его не видали! Почему он стал чуждаться их?

Гойбро засмеялся. Он их не чуждается, просто у него есть кое-какая работа, в самом деле, он кое-чем занимается в настоящее время.

— Скажите мне, — сказал Бондесен, — каково ваше мнение о статьях «Газеты» об унии?

Этого он не знал.

— Но вы, конечно, знаете, кто их написал? Да, он слышал об этом.

— Вы, может быть, не читали этих статей, вы ведь «Газету» совсем не читаете?

Нет, он читал эти статьи.

— Вот как! Уж не думаете ли вы, что «Газета» сама разделяет мнение этого корреспондента, этого постороннего человека?

Этого он опять-таки не знал.

— Но вы ведь вчера сказали, что ожидали такой поворот со стороны «Газеты»!

Гойбро припоминает это и отвечает:

— Да, я сказал вчера что-то в этом роде фрёкен Софии. Я выразился, впрочем, неправильно. Я. конечно, не ожидал чего-нибудь подобного от «Газеты», я не могу проникать в сердца и утробы, но я хотел сказать, что этот поступок «Газеты» меня совсем не удивил.

— Вы хорошо знаете Люнге? — сказал Бондесен. — Он ваш личный знакомый?

На это Гойбро ничего не ответил. Он обиделся и обратился с несколькими словами к девушкам.

Но Бондесен повторил свой вопрос и не сводил с него глаз.

— Вам очень хочется это знать? — ответил Гойбро. — Я, впрочем, не понимаю, почему. — Но вдруг кровь прилила к его лицу, и он продолжал. — Вы — такой радикал, вы принадлежите к определённой партии, как вы чувствуете себя при такой политике «Газеты»?

— О, я не могу сказать, что она лишила меня сна...

Гойбро прервал его горячо:

— Да, вот в этом и заключается хорошая сторона вас и всех ваших — позвольте мне повторить: вас и всех ваших, что вы так необычайно находчивы, когда дело касается приспособления к неправильности, которая происходит от «изменившегося убеждения». Вы не теряетесь, вы не краснеете от негодования или стыда, вы входите в изменение, оглядываетесь вокруг и понемногу успокаиваетесь на нём. И мало-помалу вы проникаетесь новым убеждением, которое так же искренно и так же продолжительно, как и первое. Это называется быть современными людьми.

Как это было грубо и неудачно сказано! Гойбро сам почувствовал, что зашёл слишком далеко, поступил невежливо, ему стало не по себе, он почувствовал, что взоры всех устремлены на него, и склонил голову.

Но Бондесен просто разозлился. Впрочем, сказал он, дело, собственно, шло не о нём и его сторонниках, они ведь начали говорить о Люнге.

Как это всегда бывало с Гойбро, когда ему резко возражали, он вспыхнул, засунул руки в карманы и стал расхаживать взад и вперёд. Он, по-видимому, совершенно забыл, что находится в комнатах фру Илен.

— Вам очень хотелось бы знать моё маленькое мнение о Люнге, — сказал он. — Бог знает почему, но вам захотелось его знать. Я постараюсь в двух словах сказать вам, что я думаю. Люнге — это один из нас, студентов-крестьян. Ему был нанесён внутренний ущерб тем, что его пересадили в чужую почву и атмосферу, он маленький деревенский краснобай, желающий прослыть за свободомыслящего человека и государственного деятеля, в которые он не годится. Этому человеку недостаёт нравственного воспитания, его кровь испорчена. Точнее выражаясь, он талантливый, хитрый парень, который никогда не станет взрослым человеком. Таково моё маленькое мнение.

Бондесен вытаращил глаза, гнев оставил его, он неподвижно смотрел на Гойбро и едва мог произнести:

— Но психологически-то Люнге, конечно, не таков, я думаю, психологически...

— Психологически! Человек, который лишён всякой психологии! Скажите, что он совершает все свои поступки или по мгновенному вдохновению артиста, или из мелочной расчётливости, или из того и другого вместе; скажите, что он всё делает из желания быть на устах у жителей Христиании, из стремления прослыть адски-гениальным редактором своего ничтожного лоскута бумаги, из мужицкого влечения увеличить на несколько сот крон свой годовой доход, — и вы получите ясное представление об этом человеке со всей его психологией.

Бондесен приходит в себя, ему кажется, что разговор начинает становиться интересным, всё это, в самом деле, было приятно послушать. Он говорит:

— Но я не понимаю, почему вы так ненавидите Люнге. Вы ведь не принадлежите к его партии, вы — блуждающая комета; чем он вас рассердил? Не всё ли вам равно, побеждает ли левая или отправляется к чертям?