Редактор Люнге

Люнге обдумывал. Он не любил помещать поправки, он поправлял как можно меньше, это был его принцип. То, что было в «Газете», то было и так оставалось. Но когда Бондесен ушёл, Люнге вывернулся при помощи очень простого добавления новой заметки: фрёкен Шарлотта Илен, которая, как было сообщено, провожала своего брата и сестру часть дороги, вернулась обратно.

И снова его прервали, когда он только что хотел начать свою избирательную статью по поводу шведской речи. Чиновник Конгсволь просовывает своё худое, измученное лицо в дверь.

Люнге с удивлением посмотрел на него.

Конгсволь кланяется. Раньше он всегда был сдержан, почти самонадеян, теперь он улыбался необыкновенно униженно, подал Люнге руку и вёл себя вообще, как человек, который хочет подольститься.

А ведь этого беднягу тревожило только то, что начальник департамента получил сведения об его участии в опубликовании знаменитых назначений и теперь почти дал ему намёк убираться из департамента.

Люнге выслушал это совершенно частное дело с большим терпением.

— Откуда же, чёрт возьми, могло возникнуть подозрение, что именно ты был для меня источником сведений? — говорит он. — Ведь не мы же этому причиной?

— Нет, я этого не понимаю, — отвечает Конгсволь. И он униженно и сокрушённо склоняет голову и повторяет ещё раз, что он этого не понимает.

— Ты, конечно, был неосторожен так или иначе. Это всегда влечёт за собой дурные последствия.

Он — неосторожен! Нет, нет, он не был неосторожен. Но факт тот, что он, один он, имел назначения в руках, чтобы отправить их, положить в конверт.

— Э-э, это скверная история.

— Да. Но, может быть, это не было уж так опасно.

Конгсволь уверен в своём деле, по его адресу был сделан прозрачный намек — искать себе другого занятия.

Люнге оборачиваются к своему столу. Он, во всяком случае, ничего не мог сделать, к несчастью.

— Это очень скверно, — говорит он. Пауза.

— Да, я не знаю, что нам делать, — говорит Конгсволь тихо и осторожно, нащупывая почву. На это Люнге ничего не отвечает.

— Я совсем ничего не знаю. Я думаю спросить тебя.

— О чём?

— Да что мы должны делать, что мне надо предпринять?

— Нет, ты сам, конечно, должен определить, как ты должен поступать в этом деле. Мне не годится советовать тебе то или другое.

Эти слова заставили Конгсволя опустить голову ещё ниже, он беспомощно смотрел на пол.

— Если я стану искать чего-нибудь другого, я, конечно, не найду, — говорит он. — Я едва ли получу похвальную аттестацию от государственного советника.

— Да, вероятно, не так легко найти что-нибудь другое.

— Ты, надеюсь, поможешь мне в этом случае?

— Конечно, эту маленькую помощь я могу оказать, но ты сам знаешь, что то правительство, которое мы теперь имеем, даже не читает моей газеты, так что моя помощь вряд ли окажется очень полезной.

— Да, но, во всяком случае, сделай, что можешь.

— Нет, откровенно говоря: я думаю, что это окажет тебе плохую услугу, — отвечает Люнге. — Ведь для всех станет яснее, что мы работали вместе, если я примусь теперь тебя поддерживать. Разве этого ты не понимаешь?

Конгсволь сразу понимает и это тоже. Ему приходится согласиться с Люнге. Он сидит несколько минут, не говоря ни слова. Но вдруг в его душе вспыхивает яркая искра: он пойдёт к своему начальнику и расскажет ему всё, он будет просить о прощении на этот раз и никогда больше не будет злоупотреблять своим положением; кто знает, может быть, начальник простит его!

Он тихо встал и сказал:

— До свидания!

— До свидания! — ответил Люнге.

И он снова повернулся к столу и начал писать свою статью о выборах. Надо было дополнить этот отдельный оттиск, этот ряд замечательных статей, которые должны были доставить победу левой у норвежских избирателей. Надо было исполнять свой долг и бороться за своё дело, Бергеланн мог бормотать, сколько ему угодно, о десяти годах и о задней мысли.