Редакционные статьи

Незабываемым словом умел выразить это Роман Кумов. И долго будет жить на свете его прекрасное слово… Оно будет учить детей казачьих сознательной любви к родному краю, будет воспитывать в них те возвышенные, облагораживающие навыки, понятия и чувства, которые человека от зоологического уровня поднимают до образа и подобия Божия.

Великую грозу и непогоду переживаем мы. В этой грозе тонуло имя Романа Кумова, но тихий свет обаяния его личности, его таланта, освещал знавшим его непогодь безвременья. Сколько в нем было любви и нежной застенчивой теплой ласки… Любил он Россию, несчастную, страдающую, растерзанную… С мягкой грустью любил помечтать о том светлом, прекрасном, что осталось там, «за рубежом», в Москве. С благодарностью вспоминая то хорошее, что дала она ему — ее университет, ее церковки, театры, литературные кружки… Любил он Россию любовью нежной и трогательной, со страстным нетерпением ждал ее воскресения.

Но паче всего и всего беззаветнее любил он край родной, его степную красоту самобытности, любил родное казачество. Его он воспевал и славил, его радостям и скорбям он отдал лучшие стороны своего таланта — и в рядах лучших его людей он должен занять и займет одно из самых почетных мест…

«Вечная память» над местом его упокоения звучала не только обычным простым церковно-молитвенным песнопением — она будет подлинно вечной памятью таланту, совершившему краткий, но славный путь благоговейного служения Родной Земле…

ЗАБЫТЫЕ СЛОВА

«Донские ведомости», № 76. 31 марта (13 апреля) 1919. С. 2

Это было тридцать лет тому назад.

Умирал великий русский сатирик, патриот в лучшем смысле этого слова, захватанного — к сожалению — не всегда опрятными руками. Патриот, свою неугасимо горящую любовь к родине напоивший «оцетом и желчью» негодующего смеха над темным, низким и безобразным в любимом ее облике. Умирал и на смертном ложе писал о «забытых словах»… Перо выпало из холодеющей руки раньше, чем он успел начертать эти слова, — изобразил он только удручающую картину бескрайнего немого кладбища с поникшими серыми крестами — тяжелый сон в серых сумерках одинокой тоски и горького духовного сиротства.

«Забытым словам» не суждено было прозвучать лебединой песней из уст писателя, отдавшего России всю кровь своего сердца и весь сок своих нервов. Старый поэт А.М. Жемчужников в надгробных стихах договорил эти слова:

— Отчизна. Совесть. Честь…[12]

Теперь, когда я вспоминаю холодный, хмурый, с мелким дождем петроградский день, когда хоронили М.Е. Салтыкова-Щедрина, и весь огромный путь, пройденный русским народом за эти три десятилетия, — я чувствую: свинцовый груз тоски неутолимой давит мое сердце… «Забытые слова» — отчизна, совесть, честь — так и не вознесены из мусора мерзости и запустения жизни…

За эти десятилетия были поражения, страшные уроки революции, разложения. Всплывали за един миг лучезарные надежды и надолго тонули в черной пучине отчаяния. Народ колесил разными дорогами, и толпы оправдывали своим поведением желчное утверждение поэта:

Им нужен только хлеб да бич…[13]

И лишь малые группы русских людей бережно хранили «забытые слова — отчизна, совесть, честь»… люди долга и самоотвержения. И как поредели их славные ряды!

Но… «не бойся, малое стадо»…

Среди низости и бесстыдства, среди гнили и зоологического нигилизма, продажности, шкурности, подлой трусости и оголенного разврата — вдруг зазвучат порой голоса — и даже не сверху, не из «города, на горе стоящего», а из сырой и темной глыбы народной, — голоса, зовущие вспомнить о долге, о совести и чести, вспомнить о родине. Как освежающий ветер степи, они разгоняют гнилые ароматы мерзкого содома, мечущегося от животного страха к жадной погоне за наживой и благополучием своего хлева, — освежают, и бодрят, и вселяют веру в конечное торжество «забытых слов», забытой правды Божьей…

Передо мною документ. Он не очень грамотно написан. Даже совсем безграмотно. Но тем ценнее искренность чувства, его продиктовавшего, чувства простого, здорового, честно негодующего на мерзостное зрелище забвения долга перед родиной. Степной человек пришел в город, в средоточие культуры, тревог и забот, надвинутых грозным нынешним часом, — и был поражен картиной равнодушия и бесстыдства, разлитого по стогнам этого центра тревог и упований… И, потрясенный, взял в мозолистую руку перо и корявым почерком, не заботясь об орфографии (здесь она исправлена) излил свою жалобу в кривых и наивных строках…