Редберн: его первое плавание

Они были всевозможными. Некоторые изображали Версаль, маскарады, его гостиные, его фонтаны, и корты, и сады с длинными рядами густых участков листвы с фантастическими дверями и окнами, и башенками, и пиками. Другие были сельскими сценами, наполненные прекрасными небесами, задумчивыми коровами, стоящими по колено в воде, и мальчиками-пастухами, и домами в дали, наполовину скрытыми в виноградниках и виноградных лозах.

Были и другие картины по естествознанию, представлявшие носорогов, слонов и охотящихся тигров, и, прежде всего, была картина с огромным китом, столь же большим, как судно, удерживаемым множеством гарпунов и тремя лодками, плывущими за ним с такой скоростью, что казалось, будто они летели.

Затем у нас был большой книжный шкаф, что стоял в зале, старый коричневый книжный шкаф, высокий, как небольшой дом; у него имелся своего рода подвал с большими дверцами, замком и ключом; выше были расположены стеклянные дверцы, через которые можно было заметить длинные ряды старинных книг, отпечатанных в Париже, Лондоне и Лейпциге. Была прекрасная библиотека журнала «Зритель» в шести больших томах с позолоченными корешками, и много раз я пристально глядел на слово «Лондон» на титульном листе. И там была копия Д’Аламбера на французском языке, и я задался вопросом, что я был бы великим человеком, если бы в зарубежном путешествии был бы всегда в состоянии прочитать прямо и без остановки из той книги, которая теперь была загадкой для всех в доме, кроме моего отца, разговор которого с нашим слугой на французском языке, что он иногда вёл, мне так нравилось слушать.

На этого слугу я раньше смотрел пристально и с удивлением, поскольку в ответ на мои недоверчивые перекрёстные вопросы он много раз уверял меня, что действительно родился в Париже. Но этому я никогда до конца не верил, поскольку казалось непреодолимым постигнуть, что человек, который родился за рубежом, мог жить под одной со мной крышей в нашем доме в Америке.

С годами это непрерывное влияние иностранных ассоциаций породило во мне неопределённую пророческую мысль, что я был обречён сегодня или завтра, но стать великим путешественником и вслед за моим отцом, развлекавшим незнакомых господ и угощавшим их выпивкой после ужина, мог бы рассказывать о своих собственных приключениях нетерпеливому слушателю. И я не сомневался в том, что это предчувствие в каком-то отношении и привело меня к последующим странствиям.

Но тем, что, возможно, больше, чем любая другая вещь, преобразовало мои туманные грёзы и тоску в чёткую цель искать своё счастье на море, стало старинное стеклянное судно французского производства, приблизительно восемнадцати дюймов длиной, которое мой отец приблизительно тридцать лет назад привёз домой из Гамбурга в подарок моему двоюродному деду сенатору Веллингборо, ныне покойному, члену Конгресса в эпоху старой конституции, в честь которого после его смерти я и был назван. После смерти сенатора судно было возвращено дарителю.

Оно хранилось в квадратной витрине, которая регулярно чистилась одной из моих сестёр каждое утро и стояла на небольшом голландском чайном столике с ножками в одном из углов гостиной. Это судно, вызывавшее восхищение посетителей моего отца в столице, удивляло и восхищало всех людей деревни, где мы теперь проживали, многие из которых раньше просили мою мать ни о чём ином, кроме как увидеть судно. И хорошо оплачивали это зрелище, по своей привычке, долгими и любопытными экспертизами.

Во-первых, все его части его были стеклянными, и это сильно удивляло потому, что мачты, палубы и тросы были сделаны так, чтобы точно воспроизвести соответствующие части реального судна, которое могло выйти в море. Оно несло два ряда чёрных орудий по всему периметру обеих палуб, и раньше я часто пытался заглянуть в иллюминаторы, чтобы увидеть то, что находилось внутри; но отверстия были настолько маленькими, и внутренности выглядели настолько тёмными, что я смог обнаружить очень немногое или вовсе ничего; хотя, когда я был очень мал, то, если бы смог хоть однажды открыть корпус и разбить все стекло на части, определённо открыл бы что-то замечательное, возможно, некие золотые гинеи, в которых, с тех пор как себя помню, всегда испытывал недостаток. Я и раньше часто чувствовал своеобразное безумное желание стать причиной гибели стеклянного судна, шкафа и всего того, что называется добычей, и однажды подал некий намёк моим сёстрам, отчего они с шумом побежали к моей матери, а после судно на какое-то время было поставлено на каминную доску вне моей досягаемости, до тех пор пока ему не перестала угрожать такая опасность.

Я не знаю, как объяснить моё временное безумие, если не сказать иначе, из-за прочитанного сборника рассказов о судне капитане Кида, которое лежит где-то в устье Гудзона около Гор, полное золота, как и положено; и как компания людей пыталась нырнуть вниз и вытащить спрятанное сокровище, о совершении чего ни у кого прежде не было и мысли, хотя оно там пролежало почти сто лет.