Redrum 2016

— Английский, испанский, французский, арабский — на ваш выбор, — Малик виновато улыбнулся. — А вот в языке Гете и Ницше не силен.

— Лучше б и я не был силен. Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона.

— Вы позволите записывать?

Малик достал блокнот.

«Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона», — такими словами забытый Европой гений начал разговор с журналистом «Monde Inconnu». Славное начало!

— Пишите. А вот фотографировать меня нельзя.

— Я и не смогу. Разбил нечаянно камеру. Под впечатлением от вашей картины.

Старик поморщился.

— Пустой комплимент.

— Это правда.

— Мне все равно, если уж быть откровенным. И я по-прежнему считаю, что полотна нельзя выставлять на всеобщее обозрение, что бы вам ни говорил этот учтивый молодой немчик — Мерк.

— Почему вы не хотите показать свое творчество миру?

— Свое? О, вы заблуждаетесь, — узкие плечи художника еле заметно дернулись. — Слава их создателя не принадлежит мне.

Да он точно безумец. Давай, дружище, попробуй разговорить его!

— Пожалуйста, поясните, что вы имеете в виду. И, кстати…

— И, кстати, я не представился. Соломон Рейб. Что же касается пояснений… А уверены ли вы, мсье Санди, что хотите услышать их? Боюсь, если я расскажу вам свою историю, ваша жизнь уже не станет прежней.

— Такова профессия журналиста, — сказал после секундного раздумья Малик. — Всякая история, которую я пересказываю, оставляет в моей душе отпечаток.

— Душе. Вот именно, что душе, — буркнул Рейб.

Малик заскрипел ручкой.

— Ну, вот что, — продолжал художник. — Если вы настолько любознательны, я расскажу вам все. Мерку я бы не открылся, а вам откроюсь. Вы же ведь алжирец?

— Я родился в Париже, но по крови — да.

— Как и я. Как и я… Я родился во Франкфурте, но по крови еврей. Мы с вами чужаки среди своих, а разделяют наши судьбы жалких полвека. Поэтому, полагаю, вы сумеете понять то, что я поведаю. Хотите знать, почему ни одна из картин не имеет названия? Просто потому, что я не имею права их называть.

— Вы уже говорили, что это творение не ваших рук. Но чьих?

— Рук, — старик посмотрел на кисти своих рук, наполовину скрытые пиджаком. — Именно что рук.

Кривые старческие пальцы, пигментные пятна, неухоженные ногти.

— Вы хорошо знаете историю, мсье Санди?

— Не жалуюсь.

— Тогда вы знаете об Ангеле Смерти.

— Танатос? Азраил?

— Чушь! — вскрикнул Рейб. — Не смейтесь надо мной! Мерк не мог не сказать вам, где я томился в годы войны!

— Освенцим. Верно?

— Вернее некуда. И именно там собирал кровавую жатву Ангел Смерти. Если вам неизвестно это имя, то наверняка другое — Йозеф Менгеле — скажет больше.

Нацистский преступник, избежавший правосудия, точно! Да, дружище, здесь ты по-крупному напортачил. Как бы дед не замкнулся в своих неприятных воспоминаниях…

— Я не знал о том, что Менгеле называли Ангелом Смерти.

— Называли? Да он и был им! Чудовищем, калечащим тела и пожирающим души. Именно так он поступил со мной и моим братом.

— Братом? Значит, это он пишет картины?

— Терпение, молодой человек, терпение! Нас было двое. Близнецы. Соломон и Давид, в честь великих иудейских царей. Наша семья была очень набожной, это ее и погубило. За нами пришли еще до начала войны. Родители сгинули в безвестности, а нас бросили в городскую тюрьму. Потом перевели в другую, потом еще в одну, потом еще. Так мы мотались долгих четыре года, пока не попали в лапы Ангела.

Он имел обыкновение лично встречать и осматривать составы с новоприбывшими узниками. Выбирал подопытных, — губы старика задрожали. — Он никогда не пропускал близнецов. Имел к ним какую-то нездоровую страсть. Так мы и стали крысами в его эксперименте. Но мы хотя бы не томились в ожидании назначенного часа. Уже через два дня мы легли на операционные столы. Я никогда не забуду тот ужас, который испытывал, глядя, как Ангел неспешно готовит инструменты. Для него это было пугающе естественно. Именно тогда я осознал, насколько ничтожна человеческая жизнь. Насколько она обесценена и несущественна.

Он резал без анестезии. Всегда. Мы не стали исключением, и спасло меня лишь то, что брат оказался первым.

— Что он сделал с вами?

— Смотрите сами.

Рейб приподнял левый рукав пиджака, и Малик едва удержался от крика. Кисть старика, словно у монстра Франкенштейна из старой страшилки, была прошита грубыми потемневшими от времени хирургическими нитками. Рейб повернул руку, продемонстрировав журналисту три металлические скобы, торчавшие из кожи подобно вздувшимся венам.

— Он хотел проверить, приживутся ли у близнецов чужие части тела. Кисти моих рук — Давидовы. Поэтому и картины писаны не мной.

— Но и не Давидом же? Он ведь умер в ходе эксперимента, я вас правильно понял?

— О да. А я выжил. Более того, я оказался способен шевелить пальцами и даже брать какие-то предметы. Ангел Смерти счел меня любопытным экземпляром и распорядился переселить в отдельную камеру, где он мог бы наблюдать за мной. Там я и пробыл до освобождения.

— Все же я хотел бы вернуться к картинам, — сказал Малик. — Почему вы не считаете себя их автором?