Чем занят соловьевский пророк будущего, если опять-таки сравнить его с лермонтовским? Лермонтовский пророк беседует со звездами (И звезды слушают меня, \\ Лучами радостно играя), дикие животные и птицы приходят к нему; они послушны его воле (“Мне тварь покорна там земная”). Быть может, Лермонтов помнил распространенный мотив из “Житий святых” Дмитрия Ростовского о том, как дикие звери слушались святых праведников. Так, например, Сергий Радонежский приручил медведя, который приходил к преподобному старцу за пищей из лесной глуши.
Как этот мотив звучит у Соловьева? Он опять доводит его до очевидной нелепости:
Другими словами, соловьевский пророк, чтобы “погрузить ум и сердце в некромантию” поневоле должен был облазить все кладбища, потому что некромантия означает гадание по трупам. Стало быть, он выкрадывал из могил мертвецов, расчленял их трупы и гадал по ним?! Но зачем ему гадать, если он пророк будущего? Ведь пророк – уста Божии. Так у Пушкина и Лермонтова. Лермонтов нисколько не сомневается, что его пророк на самом деле несет людям “любви и правды чистые ученья”. А у Соловьева, если пророк, чтобы узнать будущее, гадает, да еще и по трупам, то какой же он пророк?! Получается, что связь Бога и пророка в современном мире (в трактовке Соловьева) теперь полностью разорвана (это разрушение связи ощутимо уже у Некрасова). Гадать – значит вопрошать будущее, узнавать его, сомневаться в правильности угаданного. У Пушкина и Лермонтова пророк наверняка знал волю Бога и нисколько не сомневался в своей миссии и правильности выбранного пути.
Соловьев “выпячивает” и усиливает смешные стороны пророка: его неприспособленность к жизни, его беспомощность и чудаковатость. Мудрено понять, для чего соловьевский пророк проводит дни (иначе, теряет время) “над безднами”. Можно только этому подивиться. Зачем пророк сидит “над безднами” (на вершинах гор или над морем, океаном, речкой?) и для чего ему понадобилось “ночевать в болотах”. У Соловьева пророк смахивает на полного идиота.
Если лермонтовский пророк, посыпав пеплом главу “из городов бежал… нищий” в пустыню, то “дивный образ” соловьевского пророка, задумчиво входящего в селение, “приводил в недоумение” “всех собак”. Что это означает? То ли что все собаки в этом селении, как и пророк будущего, тоже задумчивые и им лень лаять и бросаться на чужаков, то ли они впали в оцепенение, почувствовав необычайную лучистую энергию, исходящую от пророка будущего. Стихотворение Соловьева заставляет только гадать, и оно наводит читателя на подобные нелепые размышления в силу явно провокационного характера, который придал своему творению поэт.
Последняя строфа – полное развенчание пророка, как бы его социальная смерть в условиях бюрократического российского государства. Почему-то Соловьев даже не совладал со стихотворным размером и вместо “урганами правительства” вставил “оргбнами правительства”:
В другом своем стихотворении “Скромное пророчество” (1892) Соловьев окончательно низводит пророка к самому заурядному земному и материальному. Он перестает быть поэтом и устами Божьими. Он не выполняет ни малейшей нравственной задачи. Он ничему не учит и ни к чему не зовет. Соловьев делает пророка вестником смены времен года, то есть пророка для Соловьева, по существу, уже вовсе не существует. Пророк может предсказать все то же самое, что предсказывают обыкновенные люди, если только они находятся в здравом уме и твердой памяти:
Иначе говоря, пророки больше не нужны времени Соловьева. Человек хочет успокоиться, отдаться обыкновенной, частной жизни. Он желает любить и наслаждать природой. Он хочет жить тихо и без потрясений. “Долой пророков!” – как будто заключает Соловьев.