Рефлексия

— К вечеру хозяин почувствовал себя плохо, хватался за сердце, побледнел и лег раньше времени, а ночью принялся стонать так, что было слышно на чердаке, где я спал. В пять часов утра хозяйка, вместо того, чтоб отправиться в хлев — я всегда просыпался от приветственного мычания, кудахтанья и блеяния, которым встречали хозяйку ее подопечные — постучала в потолок, я выглянул в щель меж досок, увидел ее встревоженное лицо и немедленно спустился. Она попросила меня сбегать к фельдшеру, который, по счастью, жил в той же деревне, через несколько оставленных на милость времени домов, даже не заколоченных. Я обернулся за полчаса, из коих двадцать минут ушло на побудку специалиста. Но мы опоздали, фельдшеру оставалось констатировать смерть, что он и сделал тут же за дощатым столом, выписав справку, проваливаясь стержнем шариковой авторучки в неровности стола сквозь тонкую пожелтевшую бумагу фирменного бланка. Газету никто не подложил, газет в доме не водилось, да и не до того было. Фельдшер торопился на автобус, который ходил два раза в неделю от ближайшей железнодорожной станции, объезжая все деревни и развозя письма, если они приходили, хлеб и немногочисленных пассажиров. Покойник еще лежал на кровати с закрытыми глазами и подвязанной челюстью, вдова причитала, никак не могла собраться с силами, чтобы встать, заняться необходимыми приготовлениями, все повторяла, как заведенная:

— Что же ты наделал, ведь на самый сенокос, не мог до сентября подождать!

Немногочисленные деревенские соседи, большею частью безвозрастные бабки, выстроились вдоль ограды, нимало не смущаясь своим любопытством, но не проходя в дом. Вся трудоспособная часть населения с раннего утра отправилась на сенокос. Но вот бабки зашептались, в их рядах возникло оживление, легкое кружение вокруг невидимого из окна центра, и в дом быстро, но бесшумно вошла нестарая еще женщина, подошла к хозяйке, обняла, тотчас заговорила:

— Клавдея, надо пойти к ней, сама подумай, нету у тебя выхода, не корову же резать, в самом-то деле. А одной тебе нипочем не управиться.

— Так ведь грех на душу брать страшно!

— Грехом больше, — махнула вновь прибывшая и тут заметила меня, перешла на шепот. Переговоры завершились успешно, потому что хозяйка, потуже повязав платок и упрямо наклонив голову, направилась к дверям, сопровождаемая гостьей, видно, своей родственницей, очень похожи были женщины, на ходу вспомнила что-то, обернулась ко мне:

— Ты посиди пока в избе, да соседей-то не пускай, не говори ничего соседям-то. Да не бойся ничего, мы скоро воротимся. Двери, слышь, не открывай, ни одну, если по нужде захочешь, потерпи маленько, не открывай дверей-то, нельзя пока.

Вернулись они довольно быстро, но еще до их возвращения я увидел, что группу наблюдающих за домом старух как корова языком слизнула, раз — и нет никого у ограды. С собой они привели третью женщину, одетую и повязанную как-то уж совсем по-деревенски: в глухое платье чуть не домотканого холста и платок, закрученный на манер кики. На прочих жителях попадались порой кримпленовые кофты, болониевые куртки вместо ватников, газовые платочки и прочее, явно доставшееся им от живущих в городе детей или внуков, которые снабжали родственников вышедшими из моды у них в городе вещами.

Незнакомка пристально посмотрела на меня, и мне сразу расхотелось раздумывать над ее нарядом, даже совестно сделалось.

— Давай-ка, милок, помоги, Клавдее-то нельзя, — приказала она, и мы с первой гостьей (я решил, что она сестра хозяйки) подошли к покойнику, за руки, за ноги, совершенно уже холодные, переложили его на стол, хотя колдунья, а кто еще, как не колдунья, не сказала нам, что именно надо делать. Все делалось само собой. Стоило ей приказать, и в руку прыгал неведомо кем поданный стакан, а в другую — ребристая бутыль. Колдунья развязала платок, поддерживающий нижнюю челюсть покойника, и принялась ходить вокруг стола противосолонь, против часовой стрелки, хозяйка ступала за ней. Сперва они приговаривали тихонечко, одна за другой, и каждый раз проходя слева от головы лежащего колдунья мазала ему губы жидкостью из бутыли. Потом колдунья заговорила громче, так что уже можно стало разобрать нечто похожее на традиционный заговор с упоминанием острова Буяна и Алатырь камня, но обильно перемежала традиционные слова ненормативной лексикой, которую я ошибочно полагал не используемой, не принятой к употреблению в столь заброшенных деревнях. Хозяйка меж тем костерила мужа как могла, упирая на то, что он оставил ее без помощи в самую горячую пору, подвел, ишь чего удумал, не потерпел до сентября. Женщины ходили все быстрей, ругались громче и энергичней, вдруг явственный стон донесся до моих ушей. Не веря своим глазам, я увидел, как шевельнулась левая кисть покойного, приоткрылись глаза. Колдунья подхватила хозяина за плечи, помогла сесть, все еще на столе; поднесла к его обескровленным губам наполненный стакан, приговаривая, как похмельному: — Поправься, поправься.