Реформатор

«Где-то я читал, — задумчиво произнес Савва, — что в пользу выстрела в сердце свидетельствуют малое количество крови, аккуратная чистая рана, против — испытываемая боль и ужас, поскольку мозг успевает зафиксировать и отчасти даже осмыслить случившееся. Если же стреляться в висок, то тут “за” — мгновенное и безвозвратное выключение, а “против” — развороченная башка и разбрызганные повсюду мозги. Но это, так сказать, — зачем-то понюхал черное дуло, — относительное “против”, тем более, — сладко (как по завершении любви с Мерой, успел ревниво подумать Никита) потянулся на горячем ветру, — когда дело происходит на открытом воздухе. Видимо, тот, кто стреляется в сердце, — внимательно посмотрел на Никиту, словно впервые его увидел, — больше думает о том, что оставляет, в то время как тот, кто стреляется в висок — о том, что приобретает. Если, конечно, что-то приобретает»… — Савва поднес пистолет к виску, но тут же и опустил.

Ветер, наконец, расстегнул последнюю пуговицу, и теперь Савве достаточно было всего лишь поднять руки вверх, чтобы рубашка улетела в небо.

«Застегнись, — попросил Никита, — ты сам меня учил, что человек в любых обстоятельствах должен выглядеть прилично».

«Что? А… Да-да, — Савва машинально застегнул пару пуговиц, ветер, однако, одну сразу расстегнул. — Боюсь, мне не удастся выглядеть прилично. Жаль, что самые интересные мысли приходят поздно, — теперь он смотрел в черное дуло, как в калейдоскоп или прицел. Неужели хочет… в глаз? — ужаснулся Никита. — Выстрел в висок, — продолжил Савва, — мгновенно прекращает так называемую высшую нервную деятельность, вырубает все пять чувств. Следовательно, все эти разговоры, что человек что-то там наблюдает сверху — полная галиматья. Как можно что-то видеть, или слышать, если фрагменты мозга, ответственные за слух и зрение, разбрызганы, — посмотрел по сторонам, — по мху и камням? То есть, конечно, что-то, вероятно, можно видеть и слышать, но только не то, что ты видел и слышал, будучи человеком. И, вероятно, не видеть, и не слышать, а… — развел руками, — не могу объяснить, потому что еще не испытал. Но я… попытаюсь… когда-нибудь. Так, братишка?»

«Спускайся, — сказал Никита. — Если ты не спустишься, я…»

«Что ты?» — неожиданно заинтересовался Савва.

«Я… сделаю то же самое, — спокойно, как о решенном деле, заявил Никита. — Я… не останусь здесь… один».

«Тогда, братишка, — засмеялся Савва, — придется сделать так, чтобы эта штука к тебе не попала, — подошел к самому краю скалы. — Боже, — посмотрел вдаль, где море, небо и солнце сливались воедино. — Как прекрасен мир. Точнее, как он иногда может быть прекрасен»… — один за одним выщелкнул из обоймы патроны. Остроносые, они падали вниз, сверкая на солнце, как если бы скала плакала литыми слезами.

«Как глаза Меры», — заметил снизу Никита.

«Меры? — удивился Савва. — Кто такая Мера? По-моему, так звали последнюю подругу Александра Македонского». — Приставил дуло к виску.

«Нет!» — завопил Никита, зажмуриваясь.

«Да здравствует СССР!» — дурным голосом завопил в ответ Савва.

Впрочем, открыв глаза, Никита понял, что громоподобное «Да здравствует СССР!» прозвучало не из уст Саввы, а из дула пистолета.

Он увидел, как разлетается в клочья голова брата, как из нее ударяет струя малиновой крови, как тело Саввы под нелепым каким-то острейшим углом валится со скалы вниз — на острые камни и белую пену.

Но, может, он этого и не видел, потому что невозможно видеть сразу два действия — собственно действие и противодействие — это все равно, что видеть одновременно два фильма — собственно фильм и его же, но не с начала, а с конца — на одном экране.

И, тем не менее, Никита видел.

Причем противодействие определенно пересиливало собственно действие.

Поверх падающего со скалы Саввы, ударившего из его головы, подобно игристому «Абрау-Дюрсо» (брат частенько угощался им на набережной и, случалось, угощал Никиту) малинового фонтанчика крови, Никита увидел как бы сотканного из мельчайших бело- (пенно-) зеленых (водяных) точек, мозаичного (если допустить, что мозаика может выкладываться прямо по воздуху) дельфина, взвившегося над поверхностью моря в тот самый момент, когда Савва поднес пистолет к виску. Каким-то образом Никита понял, что это тот самый дельфин, которого недавно Савва так удачно вернул в море. Дельфин летел, руля в воздухе хвостом, точно на скалу, точнее — под сжимавшую пистолет руку Саввы. В тот самый момент, как раздался выстрел, который Никита принял за громовой вопль брата «Да здравствует СССР!», нос дельфина прошел, отделяя руку Саввы от пистолета, распрямляя змейку обхватившего курок пальца, то есть, намеренно прерывая линию смерти.

Но выстрел был.

Пистолет, обретший от выстрела ускорение, упал к ногам Никиты.

Савва отлетел на противоположный конец скалы.

Дельфин, спружинив хвостом о скалу, ушел по длинному эллипсу обратно в море.

Никите только оставалось гадать, насколько удачным оказалось (слишком уж близко торчали скалы) приводнение (теперь он не сомневался) брата по разуму.