Реформатор

Между тем Никита Иванович любил великое герцогство Богемию, Прагу уже хотя бы за то, что прожил здесь столько лет, но, к примеру, понятия не имел, кто сейчас великий герцог, как называется партия, имеющая в парламенте большинство. Кажется, это была партия, отстаивающая право влтавских пеликанов жить на дебаркадере городского речного порта и, соответственно, разбрасывать там вонючие рыбьи ошметья и гадить на доски и (с воздуха) на головы людей.

Эти пеликаны случайно залетели в порт зимой и просидели там несколько дней под снегом. Наверное, их мгновенно не перебили только потому, что в тот год Прага переживала нашествие сурков, мясо которых было не в пример вкуснее пеликаньего. Окоченевших пеликанов случайно увидел из машины проезжающий мимо великий герцог. Говорят, вид замерзающих птиц растрогал его гораздо сильнее, нежели вид замерзающих (неподалеку) людей. Он распорядился отогреть, накормить и любой ценой сохранить этих странных птиц, выкармливающих, как известно, птенцов (когда нечем кормить) собственной кровью. «Кормите их… да хоть кровью бомжей, если они так любят кровь», — будто бы распорядился великий герцог.

Теперь пеликанов было ломом не выгнать из гостеприимной Праги, где у них отныне не существовало проблем с кормом для птенцов. Количество этих наглеющих птиц стремительно росло, потому что за покушение на пеликана наказывали повешением. Никита Иванович, гуляя по набережной, самолично наблюдал, как на дебаркадере повесили косматого человека в ватнике, предварительно украсив его табличкой: «Я хотел задушить пеликана».

К тому же депортированных (отправленных на маис) автоматически лишали (в пользу государства) имущества, а Никите Ивановичу совсем не хотелось отдавать пусть даже и приятному во всех отношениях богемскому государству свою квартирку на U. Sluncovе 19/611 в Karlin, Praha-6. Там хранился его архив: таился на дне (письменного стола) недописанный роман «“Титаник” всплывает», опубликованные и неопубликованные статьи, письма, российские газеты и журналы пятнадцатилетней давности.

Там он был свободен, как… никто. В смысле, жил в полнейшей безвестности и полнейшем ничтожестве. И никто был ему не указ, потому что… никто, точнее (по крайней мере до недавнего времени) мало кто знал о его существовании. Квартирка на U. Sluncovе являлась чем-то вроде воздушного мешка (пузыря) внутри затонувшего «Титаника», где Никита Иванович не дыша прожил столько лет, как… медведка, только не в сырой, а в сухой и очень даже освещенной (как выяснилось) тьме.

Да и привыкнуть к запаху дерьма, как к «вещи в себе» оказалось выше его сил. Не замечаемый и как бы защищающий в моменты опасности, в состоянии воплощенного ничтожества, — в моменты размышлений о судьбах мира, воспоминаний о прошлом, когда Никита Иванович был красив, молод и, как тогда представлялось, его ожидало большое будущее, запах этот сделался совершенно невыносимым, если не сказать оскорбляющим. Гордыня, с грустью констатировал Никита Иванович, и здесь гордыня, вечная гордыня человека, возомнившего, что он выше (лучше)… дерьма.

Незаметно просочившись в туалет, он переоделся, затолкав смердящие штаны в урну, вышел обратно хоть и изрядно помятым, но вполне приличным усредненным европейцем — гражданином одного из новых национальных государств, пережившим Великую Антиглобалистскую революцию, эпидемии, калейдоскопические распады и соединения стран и народов, информационную блокаду и информационный же ленд-лиз, попытки реставрации, компьютерное всесилие и бессилие, ликвидацию папского престола в Риме и провозглашение равенства всех действующих и недействующих (забытых) религий, верований, а также мистических представлений человечества перед… чем? Ах да, вспомнил Никита Иванович ознаменовавшую новую эпоху резолюцию ООН, перед человеческой совестью.

Отныне совесть рассматривалась как Высший Судия. Этой изрядно потрепанной, дезориентированной, почти что виртуальной морально-нравственной категории «делегировались» полномочия Господа. Получалось, что равенство религий, верований и мистических представлений провозглашалось перед… Господом, как если бы Он в той или иной степени присутствовал в каждой из них, что было одновременно так и не так.

Никита Иванович подумал, что все сущее, в том числе и человеческая мысль, перед тем как окончательно исчезнуть проходит стадию странных превращений, одно из которых совмещение (примирение) противоположностей. Именно здесь, подозревал Никита Иванович, и находится (анти-, квази- и т. д.) точка, с которой нет возврата к нормальной жизни.

Обреченным, таким образом, представителем христианской цивилизации, европейцем, не приобретшим палат каменных трудом праведным, бедным и потертым как церковная (какой только церкви?) мышь, но с гордо поднятой головой, как если бы эта нищая мышь в преддверии видового исчезновения не растеряла достоинства, брел Никита Иванович по пустому и гулкому, словно внутрь вмуровали эхо, выложенному (еще в прежнюю эпоху) мраморными плитами, полу автовокзала.